Слово о МАРИИ КАМЕНКОВИЧ

15 декабря не стало Марии Каменкович.
Ничего — ни некрологи, ни слова — не могут передать редкость этого человека. Просто: проживи хоть сто лет — вперёд или назад — таких не часто встречают. Невозможно было не заметить: здесь редкая, ручной выделки тонкость и душевная чистота: настоящая, неподдельная. При всей многоучёности и остроте — блестящей оккамовой бритвы — ума. Человек, глубоко и, как-то, не по-современному, верующий, биологически предназначенный христианству, она была напрочь лишена менторской нетерпимости, — что, в сочетании с громкими пафосными нотами, создаёт, порой, неодолимое препятствие в разговоре «про Это». С ней-то, как раз, можно было — и поговорить, и, с другой позиции, поспорить — потихоньку дорастая до уровня собеседника. И ещё: надо всегда было быть осторожным: у Маши очень искренняя, очень предсказуемая реакция сопереживания — с тяжёлыми, для такой хрупкости, последствиями. ( О которых ты — знал, знал! Но как не поделиться с другом по переписке…) Редкий, исчезающий вид.
Можно писать о ней, как о современном поэте, которого хочется — редкость — доставать с полки и перечитывать. Как о лингвисте, филологе, приглашаемом на самые почётные конференции, переводчике и комментаторе (надеюсь, что она сейчас как никогда близко к истокам слов. И что теперь может предъявить ту статью, посвящённую Вячеславу Иванову, — её адресату). Как о женщине, в 34 года узнавшей о своём неизлечимом заболевании и, с прекрасным мужеством, достойно, полнокровно жившей все эти семь лет. Даже, более того: именно в это время создаются лучшие стихи и — рождается чудесный младший сын. И, более того: чувство юмора!: всегда, настоящее, именное, английской отделки. Как о собеседнике, писем которого ждал у компьютера весь день — и весь следующий день — пока не закончатся её больничные хождения по мукам: и какие были письма, как интересно было!
Маша, хочется, как часто бывало, послать тебе этот текст: посмотри-ка: всё ли там на своих местах — на твой вкус.
Могу ли я описать тебе это чувство? На твой слух полагаться можно и сейчас.
Слух — присутствует.
Как тот самый хлопок без ладони. Как нота замолчавшего камертона — в ушах настройщика.
Побеседовать ещё вот только долго не удастся.
Словами — никогда.
Вот видишь, Маша, всегда так: начали письмо — о жизни и смерти, закончили — о словесности и бессловесности.
Позволь — твоим голосом — из сада (Это была опечатка! Это была опечатка, которая — не мой сигнал). Из твоего «Сада в Александро-Невской лавре»:
«Ничего, когда-нибудь мы умрём и обо всём узнаем».
Мы помним тебя. Мы читаем.

                                   Демьян Фаншель. «Партнер» 2, 2005. Кельн