МУЗА ПЛАЧА

Ты Муза Плача, Ты – вот кто,
Ты – Муза сиротств и предвестий,
Ты – Муза моей правоты,
Ибо неправ счастливый.

Вот отчего ты молчишь
так изнурительно долго
и не подаешь вестей
Ты – муза разбитых мною кувшинов,
оставленных на дороге;
Ты над вечной струей
вечно печальна сидишь.

1990

Благодарю, Господи, за ночные ключи стихов,

Благодарю, Господи, за ночные ключи стихов,
и за кромку леса в окне, и за Ченстохов-

ские напевы, и за брега Эйре,
и за крик ирландских чаек в моем декабре,

и за теперешние мысли, когда отходить ко сну,
и за ребенка, который ищет в окне луну,

и за память о друге, который жив, но убит,
и за неведомое завтра — на кромке его разбит

мой шатер кочевника, кочующего во временах…
Благодарю, что одел, накормил и держишь на раменах,

Но страшней и слаще простой прибой облаков
У скалистых окраин земных веков

Для души моей, нежели день со днем,
И боюсь, что дело мое сгорит огнем

Как построенное на песке,
и суров Твой вгзляд,
Не пуская, о, не пуская меня назад.

1990-1993

Когда цветут орфей и эвридика,

Когда цветут орфей и эвридика,
Когда горит за рощами заря,
В таинственных лесах Твоих, Владыка,
Душа блуждает без поводыря,

За соловьем стремя слепые очи
И отражая рыжий месяц в них, —
И много скрыто в дебрях белой ночи
Обителей для избранных Твоих.

июнь 1993

Дни разлуки с Тобою —

Дни разлуки с Тобою —
дни встречи с вещами:
глажу их по головкам,
плачу и обнимаюсь.

Без единого слова они отступают в тень
первым веяньем Ветра.

А стихи мои, кто вы?
Если — одна из вещей,
буду оплакивать вас паче жизни,
но однажды расстанусь;

если же — веянье Ветра —
будьте когда хотите,
ибо веет где хочет
вольный Ветер.

1988

Век ли мне вопрошать, не выслушивая ответа,

Век ли мне вопрошать, не выслушивая ответа,
Налагая на голос разума — вето?
Пустоты выносить придирки, ее попытки
Заполнять себя моею виною? искать подпитки
У нее же, прикидывающейся щедрой,
Приспускающей шаль с плеча, чтоб казаться Федрой?
Надоели мне эти сплетни, придирки, шашни,
Неспособный окончиться завтрашним день вчерашний,
Все из прошлого тянущий старые сопли, вещи,
Отношения, спутанные в зловещий
Узел, склеенный прочной слюною черта,
Не имеющей на земле аналогов; ночью черной,
У забора, у вод канала, под тенью Спаса,
Век ли мне сознавать — такова специфика часа,
Разливанная формула здешней души, втихаря ревнивой,
Но идущей на все; как жаворонок над нивой,
Распевает она, сирена, в глуши болота,
И велит мне ждать — не случится ль еще чего-то?
То ли дождь золотой, как прежде, в закат прольется?
То ли враг с мировой придет? То ли друг вернется?
То ли знаки дня обернутся Господней фразой?
…Пролети над этим лесом, душа, над овощебазой,
Над каналом, храмом и кладбищем с черепами,
Где у каждого третий глаз; невидимыми стопами —
— Словно здесь еще не случилось всего, что можно! —
— проберись к ней в блиндаж, оглядываясь тревожно,
отыщи там зайца, в зайце — яйцо, в яйце — передатчик,
переставь там внутри какой-нибудь проводочек —
пусть вещает на Галлию, Дакию: их забота!..
И тогда — свобода, слышишь? Прием! Свобода!

1994-1995

ВЕНЕЦИЯ-1

Вся сгорбленная, старая, сырая,
Лев на клюке как ворон окрылен, –
Венеция, подол не подбирая,
Идет-бредет из мира в океан.

И брат ее, Петрополь, не в убытке:
Cквозь шпили в небо впрыскиваем он,
Пока ему фабричные ублюдки
Заламывают руки с двух сторон.

18 ноября 2001

ВЕНЕЦИЯ-2

Камень тоже может в глазах поплыть,
А вода – на луну завыть.
Нет, Венеции просто не может быть,
Да и Рима не может быть.

Колизея, где нас вели на убой,
И который не грех бы срыть…
Да, если по чести, и нас с тобой
Тоже не может быть.

И соседей напротив не может быть,
И ключа у меня в плаще, –
Ничего на свете не может быть,
То есть, ничего вообще.

И вотще предметов смешная спесь,
Если нет в бездорожье вех,
Но если все почему-то есть,
Есть нечто еще и сверх.

И даже не Китеж, не Зурбаган,
А то самое почему, –
В мерзлых соснах мартовский ураган
В не-сезон, в не-своем чину,

И какое-то «но», и совпавший знак,
И открывшийся в Книге стих,
И, в полоску, не ждущий беды шезлонг
У разверстых пучин морских.

18 декабря 2001

ЭЛИСЕНВААРА

Дача шестого года.
Две книги — в наличьи:
«Справочник садовода»,
Талмуд электричек.

В крестиках план сада.
Бесовская тайна.
Анис полосатый,
Бельфлер-китайка.

Гусеницы без ножек,
Иллюстрации в красках.
У садовых ножниц
На жгутиках рачьи глазки.

Карманный словарик
Нечистой силы!
…Расписанье гласило:
ЭЛИСЕНВААРА.

Небесная просинь,
Спугивающая нежить!
Так — в расщелинах просек
Сияние брезжит.

Так — буквы лепечут,
Заклиная кошмары:
Лосево, Мюллепельто,
_Элисенваара…

Молитва к ночи,
Слеза ресницы —
Чтобы долгоносик
Не снился…

…Ливень. Гниют двери.
Капли по иглам виснут.
Гусеницы и звери
Уходят под листья.

Зябко, Платформа. Ветер.
От-пра-вленье
По другой ветке,
В другом направленьи…

Детству пугать — нечем.
Но подспудно, запечно
Справочник — вечен,
Расписание — вечно…

Жизнь — целиком — только
Справочник Садовода!
Замаскирован тонко,
Но тронешь — и вот он:

Без смысла, без ритма,
Сплошная оплошность,
Пестрая неразбериха
В мышиной обложке.

Но любовями лестниц
Оскальзываться и падать
Не стоило б, если б
Не Элисенваара!

Так прорастают
Зерна, что высевали.
Реки за мостами
Уходят в Элисенваару

Желтой дымки…
Неважно —
Думать о смерти:
Элисенваара
Загробного света!

Через всеобщность фальши
(«Верим, что мы любим!») —
Элисенваара дальше
Любови: Безлюдье.

Элизиум — или
Иллюзия — жизнь…
Элисенваара! — имя:
Недостижимость.

Мокнет заря: ворота
В Элисенваару.
Над карельским болотом —
Люк закатного шара.
Через заслон серый —
Тоннель кровавый…
…Как стук сердца
О пружины кровати,

Неведомо, ново,
Молча и воспаленно —
В близости Валинора,
В близости Авалона…

Тихонько, невнятно,
Нощно и денно
Хранимая свято
Элисенваара Дела,

Заданного свыше,
И — невместимо:
Элисенваара Веры,
Словами мостима…

Так, поздно ли, рано —
Дивлюсь и приемлю —
Даются миры нам:
Сводить их на землю, —

От первого вздоха
До страшного взлета…
…Из сущего вздора
В закатное злато.

1981-1994

К серебристой Фландрии, затканной

К серебристой Фландрии, затканной
паутиной холстинных нитей,
к берегам угрюмым норвежским,
затканным сетью фьордов,
к скалам кельтским,
затканным ежевикой,
и к открытым отмелям серых небес,
к океанам серым и черным
без брега и края,
к Ультима Туле,
как кит, всплывающей из пучины, —
вход и путь открыты,
и встали у входа
свайные каменные дома,
невская птичья лапа,
саркофаги убранных для погребенья дворцов,
чад и золото малой церквушки,
похожей на кочегарку,
и ночная незримая эйфелева башня,
одиноко сигналящая на островах сирени,
и тоска невыразимая в черную оттепель с моря,
ибо оттепель смотрит из недр зимы…
А когда дохнет океан,
черный и серый,
все становится крохотным,
видит себя как есть
и смолкает,
ибо дует он от Ультима Туле,
с берегов друидов и кельтов,
затканных ежевикой,
от голландских гаваней,
с берегов угрюмых норвежских,
со стеклянного Аваллона,
с берегов бессмертья…

И глядит удивленным оком душа,
глотнувшая этой влаги,
обгрызая кончик карандаша
над листком бумаги,

на недобрый прищур Москвы,
что чует измену,
глядя в спину Питеру; скачут ее послы конопатить стену,
узурпировать, утробной мглой обнимая,
закрывая плотные ставни и не внимая
собственному верлибру,

растущему в недрах рифмы,
бьющемуся в сердечный брег, как волна о рифы,

как птенец внутри яица —
в позолоченные своды;

на земли драгоценный скат,
что блестит к восходу,
но к закату идет во мглу, —
и крошатся контрфорсы веры,
и взметает ветер листы, воздвигая верфи,
миражи островов колебля над белой гладью,
отбирая перо у меня —
и владея моей тетрадью.

1990-1995

Куда мне деваться от русского слова ‘звезда’?

Куда мне деваться от русского слова ‘звезда’?
От вырезанного из золотой бумаги?
Я лучше скажу по-английски – star:
Сотня и высота,
И свобода от этой земли и ее тяги.
«Стар’ – это око святой зимы
В косящатом нашем окошке
Вместо наклеенных пряничных звёзд;
Чистая, дальняя star, или, если угодно, ‘стаа’ –
на другом языке говорящая, и уста
я смыкаю,
так как белее снега лица во тьме снеговой ночи,
и захочешь сказать, да сам себя оборвешь: ‘молчи’.
Это час, когда сквозь окна в словах течет благодать –
Отодвиньте же слово ‘звезда’, мне за ним звезды не видать.

1989

Не оглянись! Ни в профиль, ни на волос.

Не оглянись! Ни в профиль, ни на волос.
Ничто да не удержит край одежд.
Чтобы вернуть мой настоящий голос,
От многих надо отойти надежд,

Начав с надежды на его возвратность,
На невозбранность обычайных дел
И на простую, для сугрева, радость,
На коей мех еще не поредел.

1990

Кому Ингеримаа, кому в песке следы,

Кому Ингеримаа, кому в песке следы,
Плес безымянный у неназванной воды,
и ракушки лежат на отмели болот,
но жемчуга из них никто не достает —
край горизонта пуст, и очерк леса прост,
и в темных небесах совсем немного звезд,
и слышен в камышах невнятный шорох-стон,
что предпочел бы звать поэзиею он —
вскрывая створки душ, всыпая свой песок,
держа от смерти нас всего на волосок,
и в этом волоске от круч ее и бездн
устроив целый мир, который только без-
дарь годным для житься сочтет, и станет жить —
ему и пары строк, случится, не сложить,
а мы с тобой, прозрев до некоторых пор,
сминаем в перламутр коллоидный раствор
души — готовя скарб в печали и тоске
к тому пути, от коего на волоске
живем, как в двух шагах от приступивших волн —
двустворчатый собрат, песка и слизи полн,-
и надобно успеть, удаться, претворить,
пока не снидет Бог, чтоб створки отворить
в Свой Рай Имен — и тем, чем полон был сосуд,
со вздохом пренебречь — или вынести на суд.

1993

Одеваяй небо облаки!

В.Топорову

Одеваяй небо облаки!
Что-то изменилось в облике
Времени, и душной пылию,
Еду ли в автомобиле я,
Или мчусь верхом на лошади —
Людные покрылись площади,

першпективы и паласы, и
пушки полдня громкогласые.
Разбрелись мужи и рыцари
С тьмой прожаренными лицами,
с дряхлыми ручными совами,
скрипнув ржавыми засовами…
Не кричу, не рву одежды я,
Но над прежнею надеждою,
Над звездой в закатной зелени,
За дымящимися зельями, —
Собирается молчание,
Опустение, кончание,
Продолжения не следует,
И душа напрасно сетует,
По колено в пыли, в стагнуме
Прежними гуляя стогнами
И разношенное прошлое
Укрепляя новой прошвою…
Видно, как давно догадываюсь,
За волной волна, накатываясь,
Линии, от букв оставшиеся,
Наполняет жидкой кашицей
Из песка, воды и ракушек —
Кто успел прочесть, тот в выигрыше,
Тот богач, и, лучше ль, плохо ли,
Будет он владеть эпохами
В одиночестве над письменным
Собственным столом, — и, присланный
С хартиею и чернилами,
Ангел крыльями червонными
Зашуршит над ним…
Но роздали,
Одеваяй небо звездами,
Роздали мы все, что помнили,
Все, что неким чудом поняли.
Ибо, как давно доискиваюсь,
Вечности ложится изморозь
На эпоху, коей, с парты ли,
с крыш ли, мы в глаза засматривали
С робостью, — и вот, покинутые,

Опечатываем комнаты,
Толковища, судьбы, улицы,
Чаянья ее; сутулится,
Удаляясь, поздний пьяница, —
Что же от нее останется,
Исчезающей, как в обмороке?

Одеваяй небо облаки,
Автор утр, с ночью спаянных, —

Помяни нас, нераскаянных!

1994

МУЗЕ

Не то, чтобы ушла, – вестей не подаешь.
Но время – та же даль: ты не везде живешь,
Ты не вода, не свет, не разлита в ветрах:
Корпишь в своем саду, – а мне привычней страх

За тех, кому и даль – лишь время для ходьбы,
Кто ставит в ней дома и мастерит гробы,
А если дом сгорит – не спи и холодей:
Уж если разлучен ты с кем-то из людей,

Вас могут разлучить и в будущих веках…
Прости, что не перо – свеча в моих руках:
За лесом, за холмом, там, где блестит вода,
Мы встретимся с тобой – а с ними никогда.

1990

Оплакивание — мой долг:

Оплакивание — мой долг:
Судеб разбитых, слов непрощенных,
Завистников влюбленных
и дев неотомщенных:
Иуды и Амнерис,
Андрия и Марии.

В любви последней и последнем горе
Шумит с угрозой и чернеет море.
Одни — одни — пред вечностью слиты —
Упав на камень гробовой плиты —
Одни — на безысходность, навсегда,
До, прежде, после Страшного Суда…
О ком еще — о так! — рыдает Бог?
И с Ним — мы все, как черный хор, у ног,

У ног Его, безмерно, безутешно,
У стен презренья, что растут неспешно,
Как поколенья, что растут во мгле,
Готовясь воцариться на земле.

28 ноября 1987

Приди, моя Голландия, приди,

Приди, моя Голландия, приди,
Обвей канат вокруг моей груди,
Голландия, где, выстроившись в ряд,
Шатаются дома, но все стоят.

Ты рай для тех, кто умер молодым.
О черная, скорми мне пряный дым
Индонезийских зелий в кабаке
За звон голодных гульденов в руке, –

И я войду, хватаясь за виски,
В бездонный эпицентр моей тоски,
Где мимо верфей тянется река
О сто оттоков, как моя тоска,

Так, что и ты не смог бы отличить,
Куда свернуть, чтоб ног не замочить,
И как, листая в страхе Амстердам,
Не возвратиться по своим следам –

Туда, где на мосту, у входа в дом,
Велосипеды, скованные льдом,
Где тишь да гладь за истеченьем лет,
Где помнят, что меня на свете нет.

1991-1993

ПОДРАЖАНИЕ БРЮСОВУ, ХОДАСЕВИЧУ

ПОДРАЖАНИЕ БРЮСОВУ, ХОДАСЕВИЧУ
и всем остальным, пытавшимся дописать неоконченные стихи Пушкина

Ночь тиха. В лазурном поле
Светит Веспер золотой.
Старый дож плывёт в гондоле
С догарессой молодой.

Воздух полн дыханьем лавра.
Дремлют флаги бучентавра.
Море темное молчит.
……………………………………………..
Сердце медленней стучит,
Гаснет, как огонь огарка…
На челе Святого Марка
Отсвет кто не различит!

Небо, выдержу ли доле?
Дымка вьется над водой.
Старый дож плывет в гондоле
С догарессой молодой.

Догарессе всё забава,
Дожу всё вокруг претит:
И любовь ему – отрава,
И почёт – не в аппетит.

Червь болезни тело точит,
Мучит доктор-доброхот,
И заря ему пророчит
К новой жизни переход.

Но, душою умудрённый,
Догарессу он щадит
И на лик её влюблённый
Улыбаючись глядит.

1998

Скоро не будет вещи, с коей бы — мой союз.

Скоро не будет вещи, с коей бы — мой союз.
Только ноша на плечи,
только спина и груз, —
Кончено дело душ, начато дело тел…

До возврата в чистую длань светил!
В смерть, которая все еще — спелости восковой,
В душу, свободную от выправки войсковой!
А покуда теплись, мое начало, до всех концов,
ой трехмерный дух, воспринятый от отцов,
не от прадедов; раздвигая новые времена,
принимаю тебя, как клятву, на рамена.

1989, весна

То белая, то серая стрела

То белая, то серая стрела
Пронзит основу ткацких облаков…
На этой башне в детстве я жила
И буду жить на рубеже веков.

Проступит лакмус на ребре небес,
Коснется вечность моего стекла,
Когда прорежут туч продольный срез
То серая, то белая игла!

О города, мой друг, о времена —
И это все, что я могу сказать.
Вот рубище тебе на рамена —
Ощупывать его и осязать.

Живая нитка, спешная игла…
Подвалы наливаются огнем —
И прорезает алая стрела
В движение пришедший окоем.

1991

Со мною облака не говорят

Со мною облака не говорят
Над куполами долгого молчанья.
А я бы не взялась за этот труд,
Когда бы кроме них я привечала

Кого ни есть… За труд и за обряд
Отдачи сил и кройки и тачанья…

*
Со мною облака не говорят
Над куполами долгого молчанья.

1990

Увы, приятель умерший не снится

Увы, приятель умерший не снится
Лишь мне одной; мой стих почти иссяк,
Моя судьба сама из рук струится
И с шипом впитывается в песок;

Возьми меня — и все мои молитвы
о том же день и ночь — туда, где Ты,
где происходят золотые битвы
и расцветают алые цветы,

где на горах, охаживая люто
бока хвостом, к прыжку готовы львы,
и где в ходу всегда одна валюта —
бездонный гран сафьянной синевы;

в прозрачной бездне бьют из скал потоки,
рассветный кварц в расщелинах горит,
и серпантином каменные строки
из никуда врезаются в гранит,

и витражи на замке великаньем
горят зарей, — так даруй же, молю,
пройти туда тропой словес — и камень
поцеловать — и парус кораблю

пририсовать в зеленом океане,
где смертный ног еще не омочил…
И если я и встану на колени,
То чтобы Ты Твой свет во мне включил,

поскольку темен путь, и слаб оплот, но
некрепко дремлет хрупкая душа, —
но дверь миров закрыта, и неплодно
сухое острие карандаша.

1986-1995

Я пришла из небытия,

Я пришла из небытия,
и меня окружили вещи,
нарождённые вместе со мною:
купленные в магазине треугольные табуретки,
раздвижной стол для коротеньких юбилеев,
тумбочка с тонкой стенкой,
книги, написанные в год моего рожденья…
На пустых пространствах встали серые башни,
и пустой простор предоставил ветер,
чтобы первые люди вдохнули веселья мира
и назвали свои немногие вещи
немудрёными именами;
и это было бы раем,
кабы не тихие страшные трупы ЧУЖИХ предметов
в недовыметенном Эдеме –
трубка, забытая первым Адамом,
книга с ятями, в мраморном переплёте,
или та седая старуха в ботах,
выходящая из магазина «ПРОДУКТЫ» с пустой кошёлкой,
и неведомо что – какие-то хлопья мрака,
оседающие в воздухе новой жизни…

И – страшнее всего –
словно холмы живые,
словно дома доисторических хозяев земли – термитов,
появившиеся ещё до начала битвы богов и титанов,
бессловесный ужас для души бессловесной,
сотворившей мир за пределами мира, на сквозняке пустот –
были церкви.

Добродушный дачник земли не отдаст ни пяди
улетевшему дымом в топку ингерманландцу,
и крымчанин не прочь подпустить петуха татарам,
что вернулись нивесть откуда в его угодья –
так и я готовилась к битве за чистоту своего эдема,
патриотка собственного рая, чернь парадиза.

Тонкими были стены у сотворённого нами мира –
и застенные гости
к нам заглядывали запросто, огибая
возникающие на пути тёмные старые вещи –
книги, слова, пылящиеся законы…
Здравствуй, залётный Гость! Кто ты?
Пришелец, фюрер, комдив, нач.отдела, Цезарь?

Мorituri тебе salutant! Ибо мы – morituri,
почему – неизвестно. Однако странная корка
запеклась на лице твоём: ненависти и страха.
Что же ты шипишь и скалишься и ликуешь,
и зачем ты сводишь счёты со старым хламом?
Или ты солгал, заверяя новых своих клевретов,
что и сам родился не раньше них?
…на дюрале твоих тарелок –
лоскуты заплат, как на старом плаще. Так что же,
я почти готова к тому, что сейчас увижу,
я уже поняла, в чём подвох,
я проснулась на шаг от бездны,
и пропой, завернувшись в старый латаный плащ,
убежавшим забвенья заигранным шаляпинским басом:
«Ave Signor!“

1992-93

Ивы источают камедь.

Ивы источают камедь.
Гаснет за холмами пламя.
Ветер запускает пальцы
В шевелюру крон, как в память.
Болевым болидом мчится
человек по небу сердца —
Только нету горизонта
в сердце, и паденье длится
в сумерки, в глухую полночь,
где во тьме деревья дышат…
И шепчу я в ночь — ‘на помощь’,
понимая, что не слышат.

1993

Я знаю — через несколько столетий

Я знаю — через несколько столетий
В каком-то времени из параллельных
(в том параллельном городе, что снится)
Ты и другая возвратитесь к жизни —
И вместе будете; я даже знаю адрес —
На Малом почему-то, где-то между
Седьмою и Восьмой, к Неве поближе.
И та, другая — буква манускрипта,
Зрачок геенны — обретет свободу
От зла, и, туго повязав косынку,
Дубовый пол надраит старой шваброй,
И обернется в миг, когда дубовой,
Входя, ты скрипнешь дверью, стеарином
На половицу капнув. Снег ложится
На старую булыжную дорогу,
И у Шести углов фонарь бессонен,
И Невский извивается, и Мойка
Проходит параллельно… Все как прежде.
Но что тебе сулят координаты
Надмирного существованья? Снова
Пойдешь по свету мыкаться, прощаться,
Не встретившись, на поиск Человека,
Которого искал не там? К подругам
И недругам заглядывая ночью
В запутанные сны? …Я забегаю
Вперед; еще ты жив, и ты читаешь
Сие стихотворенье, и по смыслу
Темно оно, ты говоришь, охоты
Нет расшифровывать. Как будто тексты жизни
Куда яснее. Или тексты смерти.

1980-1995