Иероглиф дня
ИЕРОГЛИФ ДНЯ
медленно тонет в туманах
раскаленной печатью висящей нa свитке дня
на листе Книги Жизни
— и в случайном просвете
крутящихся плоскостей
отблеск тот различая —
преданностью и восторгом
исполняется сердце,
оцепеневая…
Ежедневно
как облака над влажной землей июня
иероглиф дня
собирается над городом
Когда друзья пировали в среду
Когда друзья пировали в среду
И блудница разбила сосуд с благовоньем,
То в собрание вошла с косой невидимая Смерть,
И Смерти вышел навстречу Бог.
А Человек понял, что он остается один
И его не поймут те, кто идёт жить,
Ведь того, кто прощается, понимают с трудом.
………………….
Мне не казалось, будто вино
Мне не казалось, будто вино
ко мне испытывает влюблённость,
Или будто меня привечают травы,
Или будто мир меня зазывает в танец.
Даже наоборот — ели были ко мне суровы,
И я бы прошла насквозь, аки посуху, не метаясь,
Но меня разорвали надвое сестры — ревность и леность
………
Нет, не шутка, не шутка всё, что было.
Этот лес вещей и прозрачный свод с зеленой точкой Денеба.
Для того я друзей любила,
Для того забывала любимых,
Чтобы смотреть в зарифмованное на неё, невечное небо.
……………………….
Значит, я плохой монах
Там глаз малиновый висел
Там глаз малиновый висел
В тумане над мостом
Реминесценциями Сен —
И что-то было в том:
Туман французский, и река,
И запах от реки —
Болотный запах — и рука
Боязни вопреки.
И в этих сумерках тугих
Взошли колокола
Безлюдных стран, совсем других,
И музыка взошла.
Но не сыскалось дурака,
Чтоб слушал и мечтал,
И багровели облака,
И кто-то причитал.
1977
Я — на окраине души.
Я — на окраине души.
Я не горюю — загораю.
Цветные стекла подбираю
На пустыре, в пыли, в глуши.
На самом дальнем из холмов
При ясном небе и при штиле
Сквозь дымку выступают шпили
И очертания домов.
Сегодня так же, как вчера.
Я знаю, что они прекрасны,
Но как идти туда — неясно,
Хотя понятно, что пора!
Но как собраться в этот путь —
Через помойки, огороды,
Пруды, обрушенные своды?
…Когда-нибудь, когда-нибудь…
Набрать стекла, скопить гроши…
А там — мой город — силуэтом.
Я — на окраине души.
*
Как горько я раскаюсь в этом!
1978
Невесенний ветер высох,
Невесенний ветер высох,
Небо — слишком высоко.
Мой висок скорбит о мыслях,
Приходящих нелегко.
Ноет, тянет: ‘Если спится —
Значит, слеп и слаб, увы.
Ничего не свяжешь спицей,
Круглой спицей головы’.
Боль навязчивей, чем вечер,
Тяжелей, чем духота.
Сон придет, когда намечен,
И в бессонницах — места
Куплены.
О, знать бы цену
Этих королевских лож!
Разве непреложно — пена,
Пена — голос мой, и ложь?
`
1978
Над городом, нищи и босы,
Над городом, нищи и босы,
Шли тучи,
и дождик утих.
Закат мне поставил вопросы,
Которые проще простых.
Ответить бы надо, да нечем.
Затеплили окна везде,
Как тысячу маленьких свечек
Пустили по темной воде.
И ветер качнулся под крышей,
Как белый простреленный флаг.
Не надо еще раз, я слышу,
Но мне не ответить никак.
1978
В ОДИНОЧЕСТВЕ (из Эдгара Аллана По)
В ОДИНОЧЕСТВЕ
(Из Эдгара Аллана По)
На «тех» похожа с детских лет
Я не была, — инакий свет
Мне брезжил, — из других корней
Всходили корни дум и дней, —
И все, что занимало «тех»,
Мне было скука или смех.
Моих любовей — ни одной
Никто не разделил со мной,
И се — я тайну извлекла
Из алых бездн Добра и Зла,
В истоках бури, в утре дня
Ошеломившую меня:
— Из гниения воды, —
Из дыхания беды, —
Из порогов, вздувших горб,
Из ущелий красных гор, —
Солнц, что плыли вкруг меня
В нимбах рыжего огня, —
Из грозы в дрожаньи бездн,
Молний, рвущих ткань небес,
Вдоль земли катящих гром, —
— И, на небе голубом,
Тучи, что предстала мне
Ликом Божиим в огне.
1979
Не существует других государств.
Не существует других государств.
Хватит мытарств.
Бумажка из-под масла — есть;
и звук
Машинки пишущей,
и узел смертных мук,
И муха — та, что муки засидела
От реджкого употребленья в дело.
И если кто-то уезжает в Бонн —
Из вашей жизни умирает он,
Не более,
поскольку перемен
Не ждите в мире, сделанном из стен.
1979
Что тревожит меня в моем ноябре?
Что тревожит меня в моем ноябре?
Что мешает мирно — в норе — в окре
Подмести места угловые,
Кольца посчитать годовые?
Кто заботит меня в моем ноябре?
Кто мешает мне — на моей заре
Пренебречь нелюбимым спором
И с собой беседовать хором?
На оранжевой этой заре, когда
В пол-земли отражает ее вода!
1979
Знаю: за дерзость — заплачу
Знаю: за дерзость — заплачу
Прежней жизнью покоя. Ну!
Если я птица — я улечу.
Если осколок — соскользну.
В настоящем — не умещусь.
Будет, как говорю:
Если я птица — я улечу,
Если вор — растворюсь…
1980
Я — очевидец своих восемнадцати лет.
Я — очевидец своих восемнадцати лет.
Это — почти очевидец своих лопаток.
Прочим — за это время распрь и распадов
Уцепиться — приспособлений нет.
Здесь — от вещей мохнат и невидим толпе —
Мир оживает с каждым сцеженным часом!
Дунешь на мысль — сполох на потолке:
Словно качнулось гигантское блюдце с чаем.
Мост из-под губы сплевывает слова.
Те, выплывая льдом, становятся зримы.
Как вода в ледостав, болит голова,
Пробуя угол рифмы.
Судно, качнувшись, черпает через борт
ледяную кашу; поздно — канат отпущен.
И, ощерив рот, Казанский собор
Перед тем, как встать, оперся на площадь:
В городе до зари каждая дрянь зорка,
прежде чем в роль войти — и омертветь… — Но бодро
Я принимаю дар: зрячею — до звонка —
зябнуть в наглухо запертом утре Бога!
ноябрь 1980
Здравствуйте, новые вещи.
Здравствуйте, новые вещи.
Я вас полюблю навечно.
Буду в театре смотреть ‘Травиату’,
Буду в день писать по трактату.
Изучу дворы-переулки,
Продержусь на хлебе и булке.
От тебя же, от человека,
Мне останется библиотека,
Да чтоб ты от меня отстал,
Не стучался бы в мой кристалл.
Я не буду дышать надеждой,
Удержу лису под одеждой.
Я не буду играть в любовь:
У меня — холодная кровь.
Я в ореховое кольцо
Не продену ничьё лицо.
Прошагаю ранней Фонтанкой,
Заживу бескровною ранкой.
1981
ПУТЕШЕСТВИЕ
ПУТЕШЕСТВИЕ
1
Что мы промыслим, что обрящем,
дав путеплаванья зарок?
…Край, ни о чем не говорящий,
горящий белою зарей.
Здесь суть — другая, ель — другая
по заостренным берегам,
река несется не моргая
и молча мчится ураган.
Букварь — на Буки, путь — на цели:
здесь все кончается простым —
лишь облака, как пни и церкви,
стоят по пажитям пустым.
Никто не ищет, не корчует.
А здешний дух — инакомудр.
Освещены они кочуют
в их полновесном НИКОМУ.
Так и во Странствии Небесном
уж не изгнание, не бегство,
не рок, не клевета, — но бегство
в белесый свет, в небытие?..
— Их не прочтут.
— Белы болота.
И только с птичьего полета —
на глади беспечальных рек
гребет, чернеясь, человек…
2
Что вечер — иной огонь.
*
И этот — глядит другим.
*
То другом он, то — врагом,
то спутником дорогим.
Животному уподобь,
горе уподобь его:
ни зол он ко мне ни добр,
как всяк от мира сего.
Лови его на блесну!
Спеши со своим «итак»!
Как день, его объясни:
что вечер — иной итог:
то черная хмарь — и хлад,
то белая хмель — и зной…
…то гладок он, то космат,
то гребень его резной, —
и, видно, лице небес
подобно лицу людей:
полуденный сытый лес
не судит своих дождей,
и — рек возбужденный хруст,
и — сойки разумный визг,
и бьет в распростертый куст
горящий полночный диск!
3
Жук помещен в коре.
Рыба в реке стынет.
— Нет, и не к той горе.
Нет, и не к той вершине.
Солнце гудит как горн.
Звук не смыкает век
у плоскодонных гор,
у плоскодонных рек.
Край этот безъязык
и безголов, — а жив.
Лето коптит балык,
капает нежный жир, —
и на сухих болотах
ягодою торчит,
и на глухих колодах
гусеницей скворчит.
Чуют ли жар и холод
в тундре его нутра?
Общий веселый хохот
в пьяном дурмане трав.
Общий веселый пир.
Марево, блажь, чума.
Слаже, чем фляжный спирт
и здоровей, чем мак.
Чище слепит, чем утро.
Легче тупит, чем мель…
О не туда, где рута,
и не туда, где хмель:
вроде бы всюду правда —
а загляни под плот:
камень плывет обратно,
а человек — вперед.
Он превратится в глыбу —
вон буруны стоят —
он превратится в рыбу,
если пригубит яд:
славные дни начнутся,
сгинет сутулость плеч…
Все тяжелей очнуться,
все тупоносей — речь,
все однозначней — путь.
Черной течет вода.
Он превратится в пункт
воли, в свое ТУДА,
в тучное здравье дней,
в травные телеса…
В корень на белом дне,
пятнышко в небесах…
Общий веселый хрип.
— Долго же нас несло!
Как березовый гриб,
облако наросло.
Русло все шире, шире.
— Мимо, струя, веди:
нет, не к большой воде!
Нет, и не к той вершине.
4
Брега изрытые облезли.
Река в ущелии бурна.
Летящей ласточке над лесом
Открыта горная страна.
И зрит в полете воздуховном,
Как реки выучились прясть,
Как, накренясь, Рифейски холмы
Долинам уступают власть.
Как вечер тощ. Как месяц едок.
Как редок лес и долог спуск.
Как люди каменные едут.
Как свет людей для глаза тускл.
И глины вдруг до горизонта.
И воды моют плоский брег.
И — не Края уже, а Зоны.
И черный крикнул человек.
И те, кто ехал, тлеют гуще,
И берег рушится, — и стих
С водой, бессильный, мчится пуще
Туда, где Собь впадает в Стикс!
…Все, как и с птицей. Дождь и сажа.
Качнутся спутники, чадя.
И третий день буксует баржа,
От Катровожа отойдя.
5
На острове ливень.
В дыму деревянном
Дыханье теснится тяжелым туманом.
На красные горы,
На реки тайменьи
Гляжу с опасеньем и недоуменьем.
Я знаю, что суетный страх посрамится, —
Но остров оцеплен железной стремниной,
Вода прибывает, и ждать бесполезно —
А в небе разверзнуты кладези бездны.
О клаустрофобии тайная гордость!
Я здесь. Я — в бегущих предгорьях.
Я — горблюсь.
Сошлись для битвища мощь на мощь —
как два измеренья души, окольных.
Меня теснит населенность рощ —
а мертвая зыбь городов покоит.
И я говорю, или что во мне:
Оставьте, бросьте меня навеки!
Не надо мне дорогих камней
И в небесах — острокогтой Веги,
Ни трав узорочья, ни полей
Морошки пьяной на темном склоне,
Ни кровохлебки в лугах — налей
Мне спирта в кружку — и выпей.— Кроме
Спасения от тупика пути.
Но здесь мне этого не найти.
На острове ливень. В дыму деревянном
Дыханье теснится тяжелым туманом.
Потопят ли нас разъяренные реки?
И как поступить, если мы человеки?
Прощаться взахлеб с филигранной травою?
Готовиться грех оплатить головою?
Брататься с водою, стеклянно гремящей?
Заклять ли их Именем? Что настоящей?
Сковать ли их магией стихотворенья?
Прекрасные души! Слепые творенья!
Стихии, заклятые именем Божьим!
Прощенные — мы не одно ли и то же?
Когда дворцовым переворотом
В горах обрушивается карниз,
И смерч, как рыбина большеротый,
Короткой мордой суется вниз,
И с места не сняться — снедает робость
Пред влагой рек, что взялась роптать
На алые облака Европы
За инкрустированным хребтом,
Вскипая лалом и перламутром…
Ложись с молитвой и встань наутро:
На небе — ясно, на тверди — тина,
И реки спали неотвратимо.
Мы выйдем на плес.
Прекратится теченье.
С дождями окончится и заточенье.
За нами обрушится облак — заправским
Пайером…
Бурун настоит на поправке
К великому своду воды и покоя —
И горный ручей разразится рекою.
Там радуги, пересекая друг друга…
О тайная клаустрофобия Духа!
Клеймо ли по крови?
Навар ли налимий?
*
Мы выйдем на плес.
*
Но на острове — ливень.
6
Эмалированная кружка
с ежевечерней бурой влагой.
В стране пути осталась дружба
и тлеет влажною бумагой.
В дороге есть такая польза,
и есть в пути такая память:
согреть на ней хотя бы пальцы —
в стране пути ее оставить,
и горький чай с дымком имбирным
глотнуть из кружки непочатой…
…Но в синих городах Сибири,
в пустых бревенчатых почтамтах —
о радость! — ты меня не жалишь:
письмо не столь, — но предвкушенье…
Удушливое обожанье
кольцом охватывает шею,
и тлеет влажная погода
газеты смятой наподобье…
Я благодарна. Я богата.
Я в три звезды горю над Обью.
Преображение. Caлехард, Хараматалоу, 1982.
Мгла восходит, не выкипая,
Мгла восходит, не выкипая,
К небу — до облаков.
А, может, в мире, куда вступаю,
и нет никаких стихов?
Ни времени нету для них, ни места,
Ни надобы, ни судьбы,
И в чащах высятся леса вместо
Раскрашенные гробы.
Ничто среди серых стволов не краснеет,
И нету на них листвы.
И воздвигается быт, коснея,
До мглеющей синевы.
На счастье, мир не монолитен,
И вмещает много миров.
Кто слышит в нем … и музыку лютен,
Кто — требования коров.
Одни в нем молятся до рассвета,
…………….
И оба правы и знают это
И оба — еретики.
*
Пусть другие давятся галькой мгновений! — если
Грянет час, который итожит смету,
Без друзей очнувшись в невемом месте,
Я продолжу верить, что смерти нету.
1983
Мой страх и справедлив и одинаков
ПРЕЛЕСТЬ
Мой страх и справедлив и одинаков.
Я посещала мир пустынных знаков.
Вот исповедь моя, а Ты владей.
Я отучилась праздникам людей.
Умру — и, не лукавя перед вами,
займусь в траве такими же делами,
но будет вам не подглядеть тогда.
О жизни вспоминаю не всегда,
но каждый раз до слез, когда копнуть.
Я соблюдаю вывернутый путь,
пчел элизийских собираю мед.
А если кто посмотрит и поймет —
Мурашки побегут по коже,
И сердцу станет не до риска,
И смерть на вас посмотрит тоже —
Светло, доверчиво и близко.
1983
Так получилось:
Так получилось:
Замок и Всадник
выросли на моей дороге.
Замок — Летучий Голландец: восьмиугольное
небо сбрасывает в него осколки зеркал,
мертвая красота
в черных латах без лиц стережет проходы,
белые духи Эллады,
голубей отгоняя,
слетаются в ниши.
Синее в нем гуденье,
запах гари
(или — замок-Иуда:
он поднимает высокий крест
противу Спаса —
ибо кто проповедует с большим жаром,
чем ушедший с Вечери)
— благодушествуй ныне,
замирай от интереса:
я — человек, и меня завидела сверху
обще-История! — вот она падает камнем…
Я — человек —
в абсолютно неверном веке,
где никто не помнит о человеке,
ergo — мог бы ты быть и хитер, и свободен!
…как пустыней, идти, поддевая ногою камни…
…тысяч так через десять
(все равно — для многих это минута)
после того, как львы пожрали переселенцев
по всей Самарии —
я, ужасом их уязвленная,
с темною кровию на одежде и тяготою на сердце,
я хочу — новый Твой человек —
в новых северных странах
как-нибудь изловчиться и продолжать пути Твоей воли
(скорбь и смятенье дымно-алое небо
круговращенье кровавой спирали древних…)
Я — умоляю,
я — тяну руки.
(как знать могу я, широка ли пропасть?)
Я — отдаю Тебе место свое,
занимаемое моим телом,
я — отдаю Тебе время свое,
занимаемое моей судьбою.
Сам говори с моими друзьями
(пусть я этого и не замечу),
простирай небеса Иудеи
над нереальным, поздним северным градом
в устье реки, уже худо-бедно существовавшей
но еще ольховой, медвежьей, нищей —
в год похвальбы ассирийца
у осажденного города, в пыльной пустыне.
И сверкали его украшенья!
И сандалии шершавели от пыли!
В шейных корявых жилах,
как потом убедились его сыновья,
красная кровь текла,
сразу ставшая мертвой на плитах храма:
вещество,
липкое, очень красивое
(только сложно им любоваться);
безответное вещество,
льющееся, тяжелое…
Его осязали, его созерцали, его обоняли — мгновенья.
И что оно ныне?
Слово? То, чего нет? строчка в книге?
буква в компьютере?..
Но, пока она льется,
я —
тоже слово (несказанное), оживший призрак,
сказка без яви,
я возможна не больше,
нежели леди Арвен или Вивиана, —
даже меньше,
ибо славы их не имею;
и, однако,
я ощупываю свои руки,
и восторг меня подымает:
я — в земле открывшееся око
покуда земля не сомкнет вежды!
Если примешь — Тебе уступаю место:
очи мои возьми —
взирать на разреженные человеческие пространства;
овладевай через меня инкогнито
временем, вовсе забывшим Тебя
и ставшим Твоею отмершей клеткой,
затекшим пальцем…
Сам откройся в моей Земле
где зеркальные Замки
широкие мрачные воды
где и самая грязь — не чад, не пыль Иудеи,
с мухами и гнилью,
с гноищем Лазаря,
опаленным вонючим полднем, —
тут и самая грязь
внечеловечна:
холод горелого камня,
смрад потухших палочек для курения,
кучками сбившихся возле стен,
колыханье гнилой травы,
ядовитые радуги в бледных водах…
Здесь деревья давно хотят о Тебе услышать!
строят тела свои — как догадки…
В моей Земле,
отделавшейся от Тебя
храмами, выстроенными заботливыми руками
Мертвой Красоты,
высоко возносящими к небу
орудия казни Твоего Сына;
в моем Времени,
которое тычет указкой
в то, чем усеяно поле брани
после прошедших крестовым походом воинств Твоих;
которое чистит все, что находит,
и застекляет,
пока не застеклит от себя — Тебя Самого и мир,
и самую смерть —
а само не останется вне
(так изнутри строят прочную избу
без дверей и окон,
и помирают там в безопасности
от голода и удушья, —
если же стены ее стеклянны,
то в ожидании смерти
можно развлечься,
познавая окружающий мир);
в моем Времени,
оцепленном замаскированной смертью,
в снах уже слышащем гул надвинувшегося Ада —
ибо оно генерирует зло,
на окраинах мира — народа — и сердца —
продавая собственную тень
за покой и богатство
(золотые тумбы,
бледные женщины с вознесенным мечом
в сотню м высотою,
мускулы культуризма,
металлический спрут у набережной курорта,
в щупальцах крутящий курортников низ головою);
-тень,
набрав достаточно сил,
отомстит владельцу! —
Что в нем общего
с двумя лучами рогатого Моисея,
с мокрым и желтым светом
темной зари над горой Ховар,
который Солнце крутит на тоненькой ниточке —
вот-вот оборвется;
где нету больше земли над головами
а только Небо Ночи на которое мы должны опереться
если мы протянем руки к ладьям спасенья
проплывающим мимо
(когда — они выбирают сами.) —
мы ощутим под ногами подлинную землю,
которая отвечает за тех, кто по ней ходит.
НЕ такую, как эта,
которая молчит, когда на ней убивают,
кровь проливают
и задыхаются от обстояний
и проваливаются в трясины
открывшиеся в душах
не покидая асфальтированной тверди…
Оком — откройся:
тяжестью неизмеримой
ляжет на душу
Красота Живая, выворачивающая наизнанку — к Ней —
каждую клетку тела;
пот кровавый
поплывет на глаза со лба,
мир отпрянет влево и вниз — маленький и ненужный,
и перекрестишься, увидав,
ч т о прикидывалось домом твоим и кормушкой!
и — какой томится пасмурный сумрак
на обманных долинах,
где ходила, не понимая —
отчего — так — не хватает?
И — чего?..
(Тут-то и вспомнить про Подлинную Землю,
но она, не имея наглости мертвой вещи,
никогда не явится просто лицом к лицу).
Не хватает —
что же, и мы отторгнуты и растем, как вещи,
из асфальта,
пористого бетона сквозных конструкций,
и задувает снизу ветер миров ненаших,
и записываем строки в душной конторе,
под лепниной Мальтийского Зала, надзираемы замотдела
или кем там еще, не имея иного дела —
…….
так и мир, где мы жили и были,
обличенный, вниз отступает — и влево…
Больно робко догадывались мы об обмане!
Всем догадывались мы — кроме воль и душ…
Сам откройся
в моей Земле,
в центре Сада —
Оком в оправе бывших часов;
да причастимся зренью,
встретясь сердцами у зрячей Чаши
в сердцевине Сада,
да проденем мир, овладевавший нами,
как подобает людям,
словно стихшую вещь —
в игольное ушко мгновенья,
ЦЕЛИКОМ.
И тогда —
ничто не возможет скрыться
от пронизываюшей весь мир Благодати
(продеваемое — пронзаемо: диалектика!)
Всякое движение в мире
станет мыслью Бога:
тайно —
для врагов, движимых Его мыслью,
принимающих Ее за свою дорогу;
явно —
для причастившихся зренью.
И СВЕРШИТСЯ ДЕЛО ЕГО!
Оком откройся
в земле моего сердца
где механический врыт циферблат…
Аминь.
Oсень 1984, Михайловский замок
Моя свобода, моя отрада!
Моя свобода, моя отрада!
Ложится сумрак на стогны града,
И смертный отсвет дрожит на лицах,
Господь, в обеих русских столицах.
И я бегу, ухожу, линяю.
И я Любви Твоей изменяю.
Но кто поможет? Но кто напомнит?
И кто светильники нам наполнит?
В веку котором нам ждать восхода?
Моя отрада, моя свобода!
1985
Душа родилась
Душа родилась
И отчитывается Творцу
Во всём, что видит:
Жёлтые коридоры великаньей больницы,
Руки чужих людей,
Небо повсюду,
Как надежда на мудрое взрослое ЗАВТРА;
Страшные каменные города
под землею;
Дикие глухонемые сообщества железяк
за большим забором…
– А людей, а людей — не видишь?
– Люди как-то мерцают:
То они есть, а то их нету.
1985
О Великая Среда, труби золотой трубою,
О Великая Среда, труби золотой трубою,
Заводи свой ветер над землей голубою,
Засыпай пылью прозябшую зелень!
Завтра здесь будет такой ураган, что лоскутья тьмы
поползут по небу, отделяясь от света,
и ктому уже не запируют вместе.
И останется несколько печальных,
удержавшихся за Глубину:
Ученик,
Умывшая,
И — величественная Смерть с потупленным взором.
1985
Во тьмах провалах тишины
Во тьмах провалах тишины
приоткрываются в молчаньи
моря вокруг моря внутри
лишь созданы — но изначальны
приоткрываются стихи
недорифмованы но внятны
крик детский остриями в небо
уперся
купола тихи
небесный свод коснулся кровли
морская зыбь коснулась дна
раздвинув темные покровы
дорога тайная видна
и вновь незрячести на спаде
(иль — зрячести) (иль — той воды…)
окно и крик и храм и садик
вновь сотворенные тверды
помилованные и снова
сменившие незримый смысл
стоять пока другое Слово
не возвестит Господню мысль
о них
1986
Высшим меня — и равным,
В.
Высшим меня — и равным,
Званым чужим — в родное,
В солнце — но под забралом,
В разном — но под одною
Крышей старого мира
Над обрушенным новым —
Сила твоя и вера
С плачем моим и словом —
Ягода древ, растущих
Тайно и невредимо
В толщах времен, пасущих
Тленье — и неродимых —
Воин — ишхан — по ком я
Дружбой тоскую первой —
В монастыре Пахомья
Мой соподвижник верный —
В древнем и добром взоре
Солнца в окно страницы,
В шприце, луче и зонде
Карточки Плащаницы, —
Капли древнего мёда
В дёготь, в глухую гущу, —
Что негативом мёртвым
Сходит во ад к живущим…
1986
И обратишь, и обретешь
СОН
…И обратишь, и обретешь,
И синие шатры раскинешь.
Ты, старый мед, еще течешь!
Ты, прошлое, еще не стынешь…
*
…там — окунаясь в молоко —
Плывут цветные странные предметы,
Ныряя и редея:
Солнечные ФА,
Лиловые резиновые носороги,
Пузырчатые музыкина ноги
и сине-алая кифара,
На винтики пловучие разъята;
Куски серебряного шпата,
Арлекиновые трехголовые рыбки
И расписанные пергаменовые обрывки, —
мелкое, и у каждого младенчески раскрытый глаз,
и каждое вполоборота глядит на вас.
По берегам той реки —
Пески…
По луговинам, соли не соли —
Кисели…
А за морями, куда впадает она —
Страна:
Там купола алы и сини
Среди кристальных торосов
И с ясного неба снег, снег, снег…
* *
Ухватись за льдину.
Мы выплыть сможем —
Ледоход бесконечен, безбрежен.
Это — масленичной недели вещая синь,
Это — прошлого мягкая грудь, ТАО-РМИЯ, —
перед выходом в дальнее море,
где на том берегу
купола алы и сини в падающем снегу
под лазоревым небом…
…из воды всплывают
серебряные блюдца…
серебряные статуэтки…
— это прошлое всходит во времени,
и письмена оттуда —
посеребренные кресты, и дискосы, и чаши —
как шуга, как жир ледяной неумолимый,
до горизонта шурша серебром ноздреватым…
Мед и млеко,
мимо рта, мимо пальцев уйдя, истаяв —
серебром всплывают из темной бучины,
и ни единой бусины не застряло в морщине
складчатой чаши какой-нибудь,
ни одного эмалиоля, —
только опутали кружево диска черные травы…
Лазарь тоже когда-то из савана вытащил, удивляясь,
водорослей бурый клубок, пахнущий иодом…
…………………………………..
…Память смутна и могуча, как многоточье…
…Сам Король говорил со мною сегодня ночью —
древних подлинных стран, текущих медом и млеком,
бывший Богом, но бывший и человеком.
…Сам Король отвечал — теперь-то! — про час возврата:
что не вернется ни завтра, ни послезавтра:
встреча — там, за бастионами гор и круч,
синих и алых стен, синих и алых круч,
там, где вечно снежно,
где вечная ясь и твердь
вечно лазурна.
Там, только вашу смерть
перетерпите — смертным ли смерть невмочь?
Это как выиграть бой, или вырастить дочь…
……………………………………..
зима 1987
И смотрят твои купола, о Восток —
И смотрят твои купола, о Восток —
Из сердца земли пятипалый росток —
В бездонную ясь, в лучеза… в никуда, —
Смолкают в оградах своих города,
И, как пузырек в бирюзовом спирту,
Держа позлащенную ветку во рту,
Восходит вдоль купола птица…
И вот —
Подавлена жесть подсердечных болот,
И лопается в пузырях — пустота…
И по вертикали твоя чистота!
И в ясной лазури твои купола!
Все бури утихли, пока я спала.
Могучей пребудь, позлащенная ветвь!
Певучей пребудь, корабельная верфь!
В пять пальцев пребудь, о рука пастуха!
х
…Прекрасна и жизнь — как разгон для стиха.
1987
Как месяц из-за гор
Как месяц из-за гор
И солнце из-за моря,
Встаешь на дальнем склоне неба — Ты.
Все маленькие волны океана
С неслышным лепетом бегут к Тебе.
Все волны сердца — дни, привычки, даты,
И все — как дети. Притяженье мира
Не перетянет их. Они — как дети —
Бегут к Тебе. Как овцы и ягнята.
Я знаю: это Ты на них глядишь.
Я вижу: что ни день, трещит мороз,
К железу прикасаются цветы,
Но Ты сильней Холодного Железа:
Один Твой взгляд — и побегут к Тебе
Железные насечки и нарезки,
Коленчатые шлицы и ступицы, —
И перестанут стукотать и прыгать,
И в них движенье мертвое иссякнет.
Я вижу: это Ты на них глядишь.
Я знаю: это Ты во мне восходишь.
*
Но до рассвета страшно далеко.
1987
О, как скучать я обучилась
О, как скучать я обучилась
Над страсти мелочным раченьем!
И я — не с Князем обручилась,
А с Другом — детским обрученьем.
Уж не моя она.
С насеста
Сорвалась.
Нет ее в гареме.
Она — не искупает сердца,
А искупает только время,
Чтобы к душе не подступало
С божественным — не Божьим — даром,
Чтобы вотще не искушало
Своим узорчатым товаром.
Иль я — не отыграла роли
В мистерии?
И мир — не купит
Меня — на вечные гастроли.
*
А в Друге — светлый Князь проступит.
1987
Но что влечет нас?
Но что влечет нас?
Что манит нас?
Чем наши тропы не кружны?
Нам души — разные магнитны,
И числа — разные важны.
Считай их мы и в них врастай мы —
Кто б стал хулить нас, кто — стеречь?..
*
Державный, грозный голос тайны
Под спудом мира держит речь.
1987
Ты — Огонь, и я тебя спасу:
ДВЕ СТИХИИ
Ты — Огонь, и я тебя спасу:
Как в сосуде неком, пронесу,
Чтобы мир — земной и земляной —
Сам отождествил тебя со мной.
Пусть ожжется о мою глазурь!
Да не будешь им — бельмо в глазу,
Ибо пламя — план иной.
Оно
Тайнами с землей разделено
И слепит, являясь в мире дня,
Низкой злобой зрящих оскверня.
Защитись от них моей стеной!
Пламеней во мне — за мной — со мной:
Я — сосуд, и мы одно — вдвоем.
*
Пламеней же в воздухе моем!
1987
О нищета вещей и городов тщета!
О нищета вещей и городов тщета!
Старье, расчет с былым, что ‘нынче’ не чета —
Потрепанных дворов дворянский разнобой…
Но что в них толку, коль кончается — тобой,
теперешняя жизнь? И что с того, что ты
привольнее течешь в кварталах бедноты,
где белые дворцы растут за рядом ряд?
Обожжены тобой, загажены стоят,
желты, обнажены с исподу и торцов,
раздетые дома расстрелянных отцов.
ноябрь 1988
Васильевский
Город глубокий корабль
Б.Г.
Город глубокий корабль
отправляется в плаванье
каждую осень
Облака простирают ладони
ограждая от лета.
Господи, мы опять Тебя вспоминаем,
правя к Северу, правя в дали и глуби.
Старый голод — над нами — звездою в небе,
Тайный союз — в Твоей, Господи, власти:
смеркнется непроницаемое лето —
цепью белых огней вспыхнем на перекрестках;
из прозрачных глубин,
из Твоей, Господи, мысли.
Город труби глубокое плаванье: мы отплываем.
*
Старый союз — над нами — звездою в небе,
тайный союз — белый свет перекрестков.
сент. 1988
Благородные дерева Европы
Благородные дерева Европы
Безмятежно стоят, разделясь на группы,
Наши — в ужасе валятся друг на друга,
Не терпя вращенья земного круга,
Ощутимости воздуха, ветра, влаги,
Опасаясь кончить листком бумаги
Или мертвою шпалой с тупою шеей
Под пятою узкою рельсы-шельмы.
Благородные облака барокко
Над Европой стоят, не пугаясь рока,
И растят свои корабли и башни,
Наполняясь мирно дождем вчерашним.
А в России, в холодном ее просторе,
Разметались расстриженные Престолы,
Окопались ссыльные херувимы
И пророчат впрок, непереводимы,
И с неслушною круто толкуют тварью,
Заливая ей рот расплавленной киноварью.
Ну, а тварь в поднебесьи орлом ширяет,
За шкирятник шавок волкам швыряет,
И, набравшись пьяной болотной тины,
Норовит сапогом наступить в куртины
Далеко забредших на север садов Европы,
Где, отсутствуя взором, статуи тянут стропы
Парусов Петра, голубых от пыли,
Не желая видеть, куда приплыли.
1993
На Воздвижение тонут корабли,
На Воздвижение тонут корабли,
Воцаряется смятенье на земли,
Мор, поветрие чумное, трус и глад,
Плач о душах, не вернувшихся назад.
Как ты мог мирволить миру, как ты мог
потакать ему, оправдывать амок
волн и ветра, душ, сорвавшихся с оси,
мир, где все не так, как там, на небеси?
Сам с любимыми навеки разлучен,
Сам с геенною холодной обручен,
Пьющий хаос из квадратного жерла
телевизора, — ужель не умерла
в тайном сговоре душа, что небеса
променяла за приют на полчаса?
осень 1994
Мир счастливоконечен, чудодеем
Мир счастливоконечен, чудодеем
И целиком в скорлупке утаен.
Не та земля, которой мы владеем,
Владеет в нем — а та, о ком поем.
Тем более, что этот бой — за нами!
Уже в полнеба розовеет пламя,
И — сжатая — встает хлебами пажить…
— Никто не верил! — Князь вернулся княжить.
Да что там! Православные: не плачьте!
Нам шлют яичко красное по почте,
Наказаны лжецы, в чести пророки —
И вот, учтя истории уроки,
Вернулась к нам из-за морей синица,
Нашлась и кружка — выпьем, но не с горя;
Вернулась ввечеру с водой девица —
Пусть не девицей; вьюга, с вихрем споря,
Кость отняла, взяла рожок, уснула…
Чего ж тебе еще? Коли орешек —
На славу прокалился он. И снова
Напой нам песен, понаставь нам вешек,
А то — как ткать, коль кончилась основа?
-Пуста, мой друг, грядущая дорога,
И некому перепирать нам Бога,
Как в ино время Гнедичу — Гомера…
Напой нам, нацеди густого слова,
Отеческого сусла, зинзивера
Февральского — и расколи орешек,
И взыди на княжение — покуда
Поет в печи огонь, трещит полешек,
И кружка пальцы жжет, и длится чудо,
И внемлет песне друг или подруга…
*
А там — очнется помалу и вьюга.
1988 — 1995
Апостольский, архангельский, небесный,
Апостольский, архангельский, небесный,
Подвешенный над ледяною бездной,
Пройти тобой от Дома Книги до
Финляндского вокзала — никогда
Нельзя как по земле; до синевы
Заиндевелой, сторонясь Невы,
До пурпура, до мрака, до поры,
Как снизойдут нездешние миры
На мёртвые дома, в просвет колонн,
Где безымянный град — уже не он:
Костлявясь, дерево подол приподнимает,
Река иное небо принимает, —
И, не сойдя с ума, не сможешь ты
Полкосмоса пройти до темноты,
А то и три-четыре; на миру
И смерть багрова, — ибо на пиру
Планет и сфер не каждый проползал
Под праздничным столом; уже вокзал
Манит вдали; ты подсмотрел совет
Стихий и сил, и до скончанья лет
Трубить тебе теперь на каторге планет.
1995-1996
На легкой туче пролетая,
На легкой туче пролетая,
Районы Питера листая…
Мой взгляд, свободный и ничей,
Скользит по линиям лучей —
Невидимых, но не бессильных:
Крестов — церковных и носильных,
Ужасных зданий, мрачных дум
И лжемолелен, тлящих ум.
На лёгкой туче, позлащённой
Закатом празднчным, — над чёрной,
Извивом, Мойкой, в безопасной
Дали, пасхальной и прекрасной,
Гляжу — и страшные скрещенья
Лучей — слежу, и запрещенье
Спускаться — чувствую как благо,
Но рвётся под пером бумага…
Но почему? — к воде свинцовой
Не тянет; вдоволь над Дворцовой
Я навидалась полнолуний
В горячих сумерках июней;
Летя, как над шатром Казбека,
Над Исаакием благим,
Внимая спору, что от века,
Неслышный слышащим другим,
Как с Шат-горою, с телебашней
На невместимом языке
Ведётся, грозный и домашний,
И отражается в реке, —
Лечу — и нет в душе борений,
И вы не поминайте мне
О страшной питерской сирени
И трубах у меня в окне.
Июнь 1996, Регенсбург
Допрашивая ветку Палестины,
Допрашивая ветку Палестины,
Майор, не полагайся на свои
Испытанные методы: пустыни
Сотрут и след арбы, и след змеи.
Не изучив брошюры: ‘Воскрешенье
Умерших. Для тюремного врача’, —
Не принимай поспешного решенья,
Как фарисеи те, что сгоряча
И Лазаря воскресшего решили,
Усовестив, вернуть обратно в гроб…
Лишь при одном условьи твой плешивый,
Наука, я венчать согласна лоб:
Не тычь в глаза мне метод углеродный,
Как лампочку безмозглую в сто ватт…
*
Сыны рабы ловчей сынов свободной.
*
Но зелен, зелен, зелен виноград.
1997
Путь в небеса не отягчен возвратом,
Путь в небеса не отягчен возвратом,
Иначе он — не в небеса, а к хлебу.
Обрубки гор обагрены закатом,
Обречено их устремленье к небу.
Обречено и любованье ими.
Свидетели прадревних поражений,
Тщеты титанов, торжества эриний, —
Они своих не стоят отражений
В зрачках у нас: мельчайших, вверх ногами.
Мы — горы без вершин, хотя и тянет
Вернуться с полпути, и вверх локтями
Лежать, рассматривая землю, сапогами
Истоптанную, в корешках пырея,
Жучками-паучками обжитую,
Cвоим теплом её, сырую, грея, —
Не сплошь, но вдоволь кровью политую.
А кто-то не вернулся с полполёта
И больше не относится к землянам.
За ним сомкнулась, чавкнув, как болото,
Голубизна, враждебная зияньям.
И он не стал добычей скалолаза,
И с карты стёрт, и изгнан отовсюду,
И нет ему ни шапки из алмаза,
Ни ризы, равноцветной изумруду.
Но время с местом помнят все, что было,
И эта память стрелки отклоняет
Магнитные, и ставит на дыбы нам
Послушных кляч, и лодки накреняет.
Вот отчего над обагрённым гребнем
Тревожны ливни, взвихрены туманы.
Вот отчего томимся мы и гибнем,
Как моль, зажатая между томами,
Которых ей не прочитать вовеки.
Вот отчего мятеж в душе и склока,
И вспять текут бунтующие реки,
Исхода не найдя, ища истока.
Берхтесгаден, 1997-1998.
Живем темно, и окаянно,
Живем темно, и окаянно,
И без разбега.
Так Ной не видел океана
В окне ковчега!
Так крот бурит земное лоно —
На чистом нюхе!
Так ощупью бродил Иона
В китовом брюхе!
Так бард заманивает слово
В силок тетрадки.
Так набухают зёрна плова
Под крышкой латки.
Так вмяла мачеха-природа
В моллюсков — перлы…
*
И страшно вылупиться первым,
Не зная брода.
1998
Чудный дар природы вечной, дар бесценный, дар святой!
НЕИЗВЕСТНОМУ СОЛДАТУ
Чудный дар природы вечной, дар бесценный, дар святой!
Хор торжественно-беспечный остается за чертой.
Дальше — мрачные заводы, проходные на ветру.
Крышка милостям природы, грезившимся поутру.
Из отверзшейся Валгаллы я не пряну на коне.
Я вам гимна не слагала — зря приходите ко мне.
За словами, за судьбою отсиделась — и цела.
Никого я с поля боя на себе не волокла.
С отвращением и болью гнойных не лечила ран.
Что же я суюсь с любовью в горький стан нехристиан?
Принимаюсь за молитву, но смолкаю в нереши…
Хорошо идти на битву в освещенный день души.
Хорошо таскать по рыбке из пруда, но без труда.
Сардонической улыбке место сыщется всегда.
Умных муз несмелый лепет ежится на сквозняке.
Твой, душа, предсмертный трепет я зажала в кулаке.
Пожалей пыльцу, не бейся, черный яд не источай.
(Три завета: не надейся, не учи, не приручай).
Не отпет и не обласкан, ты лежишь, а не летишь.
Мертвым грузом и балластом ты творенье тяготишь.
Повторен тысячекратно, ты оплачен по счетам.
Так не рвись уже обратно — в страшный плен, в горящий танк!
Ужас твой, твое безбожье и отчаянье твое
Я снесу по бездорожью в освещенное жилье
И уйду своей дорогой: я никак еще жива!
А возиться с недотрогой — так на то хозяева!
1998
Скажи да скажи, Кощеюшка, где твоя смерть?
Скажи да скажи, Кощеюшка, где твоя смерть?
Отдай да отдай ключи от квартиры, где деньги лежат,
Ударь да ударь в гранитный колокол над бетонной землей, —
А не рассказать ли тебе сказочку про белого про бычка?
Что ты все, право, скажи да скажи, — заладил одно!
Что ты все, право, отдай да отдай, — зевота берет!
Ну и зануда, право! Придумай что поновей,
А я пока расскажу тебе сказочку про белого про бычка!
Бык тот стоит печеный, в боку его лук толченый,
В сердце сундук, в сундуке — заяц, в зайце — игла.
Да ты, брат, ваньку не строй, я знаю, что ты ученый.
Какой из тебя тореро? Тебе, знать, жизнь не мила.
Садись-ка лучше, добрый молодец, со мною за стол,
Наливай бесплатно чарочку зелена вина.
Я тоже не басурман какой, я — мужик простой,
А что бессмертный — так то не моя вина,
Такие уж гены у нас — кощеев, эльфов, баньши.
А я к тому же еще коренной русак.
А колокола поснимал — так это каприз души:
Люблю тишину, так ее и растак.
Горят над землей костры, кричит воронье.
Ушедшее хочет реванша, несбывшееся — стихов.
Глядит Василиса с башни, но братьям не до нее,
Как если б в сочельник ангелам было не до пастухов.
И кур угодил в ощип, и петел не минул щей,
А молодцу ваньку строить не нужно — он Ванька и без того.
А как поладили добрый молодец и Кощей —
О том в народных сказках не сказано ничего.
1998
Прости, Господи, тех, кто делал аборты:
Прости, Господи, тех, кто делал аборты:
Перед ними маячила синяя гибель,
И они испугались.
Прости, Господи, умных, надменных и гордых:
Под ногами у них колыхалось болото,
И они взобрались на кочку,
да так на ней и остались.
Прости, Господи, тех, кто верил в науки:
Им хотелось, чтоб все было точно.
И поэтов, что не записали небесные звуки:
Им казалось, что это не срочно.
Не скажу: прости всем, кто любил и бросил,
Потому что тут я чего-то не понимаю.
Не скажу: прости коротышек, мстящим тем, кто красив и росл,
Так же, как не скажу: прости дуракам,
хотя всех их в душе обнимаю.
Очень жаль дураков, но друзей их и близких жальче.
Жалко их подчиненных, паству, начальников, учеников.
Жаль себя: дурака — в том числе и в себе — не осудишь и не пошлешь подальше.
Так прости же, Господи, всех, кому не жаль дураков!
весна 1998
Ну что же, прощай, я тебя не неволю.
Ну что же, прощай, я тебя не неволю.
Кто любит прогулки по минному полю?
Тем более — риск для спасенья души.
Все средства для некоторых хороши,
Чтоб старого воздуха детской свободы
Глотнуть, на мгновенье прорвавшись сквозь воды
Забвенного, избранного океана…
Луна над моей головой, как корона,
Дорожка сияет, на волнах маяча,
И в сердце вскрываются кладези плача.
И заново — когтем и солью — по ране:
Душа, мы с тобою владели мирами,
А нынче — лишь миром; зачем мы тревожим
Старинных друзей? Мы помочь им не сможем,
У каждого свой океан и пучина,
И это ещё далеко не причина
Бросаться на ближних, подобно цунами;
И то, что случится, случится не с нами —
Отдельно со мною, отдельно с тобою.
Когда-то брала я, нахрапом и с бою,
Нагорные замки чужих одиночеств —
Делиться солёной водою пророчеств,
Но замки, в ответ на попытку осады,
Окутываются дымком канонады.
О море, и ты обожглось, погорело!
Синицы, лисицы, беритесь за дело —
Бегите, тушите его калачами,
Чтоб не багровели глухими ночами
Над горными замками тяжкие тучи,
Сигналя о чём-то, что нас неминучей,
Сигналя о чём-то, что нас непреложней,
И непререкаемей, и односложней…
Ну что же! Прощай — я с тобою не спорю.
Кто любит прогулки по минному морю?
Стучится к душе, чтоб осталась живою?
— И зыби смыкаются над головою.
1998
ГОЛОСА УНИЧТОЖЕННЫХ И УБИТЫХ
ГОЛОСА УНИЧТОЖЕННЫХ И УБИТЫХ
«Каменная диковина —
Великанов работа…»
«Руина«, древнеанглийское
стихотворение IX века
Голоса уничтоженных и убитых,
Изгнанных из мироздания,
Подобны звездам на вечном крыле ночи,
Небу, которое в полдень от нас сокрыто.
Запертые в одном пространстве
С уцелевшими и палачами,
Мы повязаны с ними единым страхом,
От которого вы навсегда освободились.
Вечная ваша память,
Приснопоминаемые отцы, братия и сестры наши, —
Кто мы без вашей дружбы и ваших песен,
Кто мы — без дыма ваших пожарищ и ваших пирушек?
Как нам без вас говеть? Как жить? Мы ничего не знаем,
Ничего не умеем и не понимаем,
Словно Офелия, похоронившая десять тысяч старших любимых братьев,
Что ушли из мира на полуделе и полуслове!
Я трепещу, лечу, на ветру сгораю.
Я поднимаю чашу на вечной тризне.
Кто-то поет: «Я еще не жил — и вот, умираю,
Но никогда еще так не жаждал жизни».
Сколько их — воинов, братьев, — от коих в мире
Только эта жалоба и осталась?
Все народы и нации — тысячерукие гекатонхейры,
У которых обрубков больше, чем рук. И приходит старость,
А гекатонхейры, забыв обо всем, что знали
Отвалившиеся и обрубленные руки, впадают в детство.
Я несу вашу память как зачехленное знамя,
Не касаясь пером запечатленной дести,
Ветви выкорчеванного леса раздвигаю, не видя:
Немудрящий дикарь у останков великой расы.
Как оробевший сакс, вхожу в покой, где звучал Овидий,
И нахожу на цветном полу обломок вазы или остов кирасы…
Нет ключа у меня к развалинам чудотворным,
А они молчат, предавая то, что в них обитало.
Опустелый облик пространства оказывается притворным,
А потому, как делал и сакс, я б его заселять не стала.
Я бы не реставрировала руин, а строила рядом,
Напоминая себе о том, что явилась в мир на излете —
После великих, и крошкам с трапезы должна быть рада,
А не свое малевать на фресках Буонаротти.
О голоса уничтоженных и убитых,
Голоса, живущие в мире лишь как возможность слова!
Стих иногда совершает таинственные кульбиты,
Натыкается на препятствия, чувствует сталь засова,
Лезет куда-то в гору, поет о том, чего нету
И никогда не будет, — или, быв, оборвалось;
Все — вслепую. Вопрос — по какому свету
Странствует он, — и это не та ли волость,
И не тот ли заоблачный край, где, незримы, бродят
Ваши тени, формулы ваши, собой его населяя?
Может быть, голоса ваши в наши писанья входят,
Невоплотившимся и небывшим их усиляя,
Превращая стихи в невиданные гибриды —
Хвост одного, а тело другого роду,
В корабли, нагруженные голосами умерших и убитых,
Что, тяжело качаясь, бортами зачерпывают воду —
Слева — этого мира, а справа — уже другого:
Антиматерия и материя в тесном сплаве…
И возвращается изгнанное, и наполняет слово,
И совершает в безвестности то,
чего не свершило в славе.
Февраль 1999
Кто ангела видел хотя бы разок
ОБ АНГЕЛАХ
Кто ангела видел хотя бы разок —
В видении тонком, в дверной ли глазок —
Тот в пасмурном мире скучает, томится
И с ангелом встретиться снова стремится.
Но ангелу света причиной печали
Быть больно. Уж лучше б его не встречали!
Своя ему неинтересна персона.
Не носит он мысленного виссона
И неосязаемых, золотом шитых
Богатых материй. На помощь спешит он
В чем есть, без нарядов. Безмерно тактичен
И к выходкам нашим нелепым привычен,
Он с радостью с детками в прятки играет,
Гриппозным безбожникам нос вытирает,
Смешлив, словно юная мать, и надежен.
Его б в постояльцы — но дом мой заложен,
Сама я страшусь оказаться ошую, —
Куда же, к кому же его приглашу я?
И хлеб мой горчит — чем его угощу я?
Он все мне прощает, — но всем ли прощу я,
Я — тьма с буераками, глина с комками?
Меня ль не погонят из рая пинками, —
и все же я жду его, нощно и денно.
Но нет его въяве, и нет сновиденно.
Не явится он по бездельной причине:
Никто, пребывающий в ангельском чине,
Не ходит сюда никогда в самоволку.
искать его здесь — словно в сене иголку,
на кончике коей он любит моститься.
*
Один мой знакомый задумал креститься
Затем лишь — пять лет, понимаете сами! —
Чтоб ангела света к нему приписали,
Чтоб ангел НЕ СМЕЛ от него отлучаться!
*
Они на обочинах жизни лучатся,
Стараются скрыться за краешком зренья.
*
И хитросплетение стихотворенья,
Что ангела мнило привлечь на постой,
Висит, посрамленное, сетью пустой.
апрель 1999
Я — слово (с маленькой буквы), пылающее в Бытии
…Благообразный Иосиф с древа снем пречистое Тело Твое…
(Стихира Великой Субботы)
Я — слово (с маленькой буквы), пылающее в Бытии.
Я — одна (а теперь — с большой) из несметных Его слуг.
Я зажигаю свою свечу на литии
И обращаюсь в слух.
Я жила на башне
до самого рубежа веков.
Баснословный город лежал вдали
и звёзды съедал.
Многоячеистый Вавилон
не дотягивался до моих черновиков,
Я смотрела поверх,
как поверх лабиринта смотрел Дедал.
Там, внизу, на стене непуганого НИИ,
Был нарисован гигантский Адам
с красной молниею в руке.
Он всегда меня вдохновлял. Не такой уж это был и наив!
Лучше молния в небе, чем болото невдалеке.
Вавилон необъятен, он — космос, он — океан,
А не просто пелевинские угодья
и в словаре строка.
И куда ни посмотришь с башни —
сбирается ураган,
А уйти в Харран — наверху должна быть Рука.
Я зажигаю свою свечу
и за Благообразным вслед,
За двойником Прекрасного,
состарившегося,
бреду.
И роняет молнию Ветхий Адам,
утратившую свет,
И внезапно видит,
что он — уже не в аду.
Великая Суббота 2000
Европейский пейзаж с картиной Эль Греко
Европейский пейзаж с картиной Эль Греко «Пётр и Павел»
Здесь деревья смотрят мимо — и в никуда,
Небеса возвели глаза — и что им земля?
Пётр на картине отвёл глаза.
Я думала — от стыда,
Но и Павел смотрит в сторону. Два руля,
Два столпа, два борта у этого судна,
Оно плывёт
Через все океаны, но здесь, где я и пишу,
Даже Спас на картинах глядит не прямо вперёд,
А куда-то вбок, чего я не выношу.
Что за странное место Европа, какая-то дичь и глушь,
Впрочем, я понимаю, — она не смотрит в глаза,
Дабы удостоверить неприкосновенность душ,
Дабы вовремя, до столкновенья, нажали на тормоза.
Даже Павел и Пётр деликатничают: дескать, мы постоим.
Кардиналы расшаркиваются: пожалуйста, после вас!
А ведь самый последний мытарь требователен к своим
Даже внебрачным детям! А тут — я, право же, пас.
Вежливость паче нахрапа, паче вхожденья в раж.
Принято говорить о погоде, а «како веруешь» не в чести,
Потому что погода не бросается на абордаж,
А от «како веруеши» вручную не отгрести.
Вот и смотрят вбок небеса, и видят своё.
За грудки их брать бесполезно, —
костюм окажется пуст.
И останешься, как Бонапарт в Москве,
а посредь неё
Полыхает Кремль, как безмолвный библейский куст.
Но библейский не был безмолвным,
был глас из среды огня.
Есть же в мире что-то, что смотрит в глаза и ждёт,
И к нему иду я сквозь строй
глядящих не на меня,
И душа, ничья, не чует ног,
и, непойманная, поёт.
Август 2000
Ты — варварство, ты — юность, ты — любовь,
Ты — варварство, ты — юность, ты — любовь,
Но мы сошлись до сотворенья мира:
Вот почему спокойна наша кровь
И не вступают в спор псалтирь и лира.
Необходимо многое свершить, —
Не время рассыпаться мелким бесом.
Нам некогда кроить, нам надо шить.
Нам некогда сужать круги над лесом.
Из батискафа инобытия
Мы смотрим на подводные теченья.
Мы нераздельно слиты, ты и я.
Наш общий воздух — мироотреченье.
Мы сами — те заветные слова,
Которыми должны ответить Богу…
*
И нам ни рыба-лампа, ни сова
Не вправе ночью указать дорогу.
1984 — 2000
Город, с улиц твоих мне воды не пить
ДОМ ТИШИНЫ
Город, с улиц твоих мне воды не пить,
И на шпили твои не наводить буссоль.
Я живу в тебе, Город, чтоб тебя накопить,
А потом понемногу расходовать,
как из тряпочки соль.
Облака твои исполинские
держат меня в кольце,
В кулаке меня держат,
в грохочущей тишине.
Я в твоих закатах, как в бабочкиной пыльце,
Оттого-то, наверно, никто и не нужен мне,
Оттого-то, наверно, я во всех влюблена,
Оттого-то надежды мало,
что не умрём,
Оттого-то вселенная начинается у моего окна,
А мышиный лаз пасхальным заканчивается тропарём.
Отраженья значительнее предметов,
и лужи — как жидкий свет.
Город, я сложусь ковшом, пей с моего лица.
Облачная бахрома
отползает за ливнем вслед,
А вдали, за бараками — новый фронт,
и так без конца.
Город, мне твоих небес не исчерпать,
По соринке всех слов не вынести за порог, —
Бесконечен Дом Тишины,
и сладко в него вступать,
И, запасшись солью, спускаться вниз,
давая себе зарок, —
С улиц и зданий твоих, о Город,
нет, мне воды не пить,
Воздуха твоего вдохнувши, верхней ноты не брать,
В реках твоих хмельных судьбы не топить,
По мышиным норам и лисьим лазам рук не марать…
Январь 2001
Петербург
Настало вечное
В. Кривулину
«..Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеить
Двух столетий позвонки?»
О.Мандельштам
Настало вечное «потом»,
Перечеркнув дорогу.
Век с переломанным хребтом
Уполз к себе в берлогу.
Кто шёл по взрыхленным следам,
Векопознаньем занят?
Кто волка-века оседлал,
В глаза ему не взглянет,
И нет живых, кто б в них глядел,
И кто ему, коль скоро
Нет тропки за водораздел,
Закроет ставни взора?..
Закатный шар, как символ «стоп»,
Перечеркнула ветка,
И вырван позвоночный столб
У будущего века.
20.03.2001
Уже недостаточно просто петь
Уже недостаточно просто петь
И спорить, тратя сердечный пыл,
А нужно бежать, чтоб стоять, где был,
А надо, чтобы хоть что успеть,
Из пушек по воробьям палить
И знать, что у ближних — по два лица,
По три судьбы…
— И летит пыльца,
Не чая кого-нибудь опылить.
апрель 2001
Запах мокрой шерсти,
1978 год
Запах мокрой шерсти,
смоленых лыж,
нетопящиеся камины
в комнатах где-нибудь у Пяти Углов,
наст с хвоинками,
какая-нибудь любовь,
присосавшаяся, въевшаяся во все дневники,
посиделки и вечеринки, куда меня не берут,
но куда я очень хочу, —
больной, надоевший зуб…
Но из трубы, как от жертвенника,
поднимается небывалый дым,
в школе проходят Блока,
а за спиной у Блока больше, чем видит он сам,
И я взмываю
надо всем этим
к неведомым небесам,
плывущим как фраза:
«У Господа тысяча лет —
как один день».
*
И я не знаю, пролью или нет слезу
над тем, что раскинулось там, далеко внизу.
29.04.2001
Опускаются руки. Приходят тучи.
Опускаются руки. Приходят тучи.
Не дописать письма.
Не выбраться на литургию.
Я довольна и тем, что немножко нужна,
но гораздо лучше —
Перебирая ткань тишины,
забыть о том, что говорят другие.
О тишина, я — блудная дочь,
я вернусь, когда всё растрачу,
Я и раньше вернусь, —
к вологодским твоим лопухам, на глухие тропки,
к облакам и пушкам,
заряженным наудачу
разрывной тишиною,
заранее вынесенной за скобки.
10.05.2001
Время, когда рябина еще не добрала в цвете.
Время, когда рябина еще не добрала в цвете.
Время, когда у слепых рождаются зрячие дети,
А у зрячих — слепые; и племя подслеповатых
Затрудняется, отличая правых от виноватых.
Июль 2001
Я словеса плела, я их вязала,
Я словеса плела, я их вязала,
Как на колтушках бабка в захолустье.
А что, когда я всё уже сказала,
И облака закупорили устья?
А, может, я давно уже не в деле,
И на пиру мне не осталось доли,
И заперли меня в земном уделе,
И прекратятся телеграммы с воли?
Я пела словеса, я их читала,
Как на котурнах некая Алкеста,
Но, нализавшись мёрзлого металла,
На время онемела — и на место.
Драконшей перекинулась Каяла,
Кайло перековалось на орало, —
Куда исчезло всё, на чём стояла,
И что само собой вокруг сияло?
Летя сквозь ночь в тоске неусладимой,
Стремясь неведомо куда над бездной —
Мне ведь и правда нечего, родимый,
Мне нечего сказать тебе, болезный.
сентябрь 2001
О юные дочки Лавановы
«…Лик ангелов, какие встарь
Сходили к спящему в Вефиле…»
Вячеслав Иванов, «Римский дневник»
О юные дочки Лавановы,
Гадающие на жениха!
Никто не читает Иванова
В эпоху затменья стиха.
Рахиль себе равных чурается,
В чем Лия провидит беду.
На что он, хромец, опирается,
У звезд и планет на виду?
Шагают верблюды в истоме, и
Вином обернулась вода.
В ничто и нигде, до истории,
И после нее, в никогда.
Что пролито? Звезды ли? Млеко ли?
Гадать, так уж наверняка.
В пустом до-временьи, как в зеркале —
Все будущие века,
Они же — и прошлые. В схиме ли,
В фате ли их жребий благой —
Иаков один для Рахили, но
Для Лии он — кто-то другой,
А обе мечтают о третьем, и
Забыли о прежних богах.
Но прошлое с будущим встретилось
Уже, и Иаков — в бегах,
И Некто восходит по лестнице
Над спящим, в обитель планет,
И, в черном, две девы, две вестницы,
Два ангела, смотрят вослед:
То Марфа с Марией прощаются
С Тем, с Третьим, но выключен звук.
К кому он, поэт, обращается
С амвона бумаги и букв?
О мудрые дщери Лавановы,
Праматери праотцов!
Никто не читает Иванова
В забвеньи начал и концов.
Чья нитка в иголку проденется
Под куполом зрячих планет?
На что он, мудрец, понадеялся?
На то ли, что времени нет?
июнь 2002
Владимирский, прилавочки свечные…
«…И жизнь течет, как и до встречи с Вами
На перекрестке у пяти Углов»
Владимирский, прилавочки свечные…
Мне — пять, вот деньги, по числу голов.
Умершие друзья — как статуи ночные
На перекрестке у пяти Углов.
О время, подверстай меня, верстая,
В твой томик, чтобы Вечности вручить…
Пять — у пяти. В шестом углу — шестая,
Но мне ее лица не различить.
Весна 2002
И всю Великую Субботу
И всю Великую Субботу
Вселенная бежит
Над галактической травой
Как курица
С отрезанною головой
Чтоб рухнуть в черный ров
В компост
Подняв метель из мертвых звезд
Великая суббота 2002
Я дочитала Псалтирь по Кривулину
«…Духовный выдан хлеб, духовный хлеб голодным,
И серое кладбищнское сало»
В.Кривулин
Я дочитала Псалтирь по Кривулину.
Виктор Борисович, я по Вас дочитала Псалтирь.
Плотность слова
возрастает по экспоненте,
а разреженность мира — разрежается (разряжается)
безо всяких формул,
а попросту — вдаль и вширь.
Прошло то время,
когда мне снилось,
будто Вы вышиваете золотые слова
по черному бархату неопознанного флага.
Тогда я не знала о Вас ничего,
кроме стихов,
а теперь, прочитав Псалтирь,
знаю столько,
что и Вы бы, возможно, не возражали.
Это — не внешнее знание,
я почти ничего не знаю о Вашем мире,
да и кому оно, внешнее, нужно?
Внешнего и своего, спасибо, не разгрести.
Мой последний сон был со словами —
«Умирает Президент русской Литературы».
А когда-то однажды
на ледяную Пасху
я пошла за артосом
в Троицкий Троице-Сергиевой Лавры
с Вашей машинописной рукописью в сумке
с Вашей строчкой в уме
(а тогда, в начале восьмидесятых,
Троицкий был как огромное торжественное сердце
как рождественская елка возле которой тепло и где нищих не обижают
Он еще помнил Мравинского который стоял здесь прямой как струна
Со своим, по-видимому, импрессарио
На рождественской всенощной
Помнил новогоднюю проповедь «Река времен катит своим чередом…» —
А потом мы приходили сюда на раннюю литургию
После новогодних бенгальств
там еще служили последние ученики последних истинных старцев
перед тем, как уйти в неведомые небесные страны
Еще исповедовал здесь еще не смертельно больной отец Николай Амбарцумов
В день его отпевания в этом соборе
Мне как будто всадили в глаза невидимые иглы
А потом он мне приснился на деревенском крыльце
И сказал принесла бы ты что ли простой воды из колодца)
Добрый дедушка архимандрит Мелитон
(я всегда его поминаю —
вряд ли он работал на органы даже в то время
если же и работал как все то уж точно без огонька и полной отдачи)
раздавал артос
я стояла в очереди к нему — как потом оказалось — прямо за Вами
и теперь Вы уходите в те же самые, населенные всеми ими, неведомые страны
по тому же самому серому бугроватому льду дороги
с хлебом в горстях
как и тогда — без костылей
а мне остается
и всем нам остается
дожевывать мерзлое сало
а духовный хлеб сохранять за пазухой на самый опасный случай
как сохраняют артос
этот мир уже столькажды столько раз осиротили
этот мир уже столькожды столько раз осиротел
что уже непонятно
как от него вообще
что-то еще остается
апрель 2001-2002
Открыты ли двери в ризнице,
Открыты ли двери в ризнице,
Где скапливаются века?
Покоясь в божественной жизни,
Над миром стоят облака.
Мне этого хватит, узнице,
Мне больше не задают.
И плавится солнце в кузне,
Где впрок времена куют.
Май 2002
Как мертвым весть подать?
Как мертвым весть подать?
Ведь там — не тут.
Лишь в сны, — ведь им претит столоверченье.
А явятся — всю рыбу распугнут:
Приходится пригашивать свеченье.
— Да я не умер! — врут. А вдруг не врут?
Но о земле сомнительно раченье
Туда вошедших, где весь день поют:
‘Житейское оставим попеченье!’…
Что происходит с тем, кто взял редут,
Который все штурмуют там и тут?
И где страшней — в бою или в ученье?
Ночь тяжела, как пролитый мазут.
Какие-то автобусы везут
Нас к непонятным пунктам назначенья.
весна 2002
ПАМЯТИ ЕВГЕНИЯ ХОРВАТА
ПАМЯТИ ЕВГЕНИЯ ХОРВАТА
«Так плыли — голова и лира…»
Марина Цветаева
«евреи редкие славяне
я вам племянник всей душой
зачем вы постланы слоями
на этой площади большой…»
Евгений Хорват (?)
Стихи! Вы были ниоткуда:
На струп — елей, на лоб — остуда.
Вы ничего не упрощали,
Стихи, и столько обещали!
То ваших арок анфилада
Орфея вывела из ада,
И нам давая шанс прорваться…
Веницианскими палаццо
Вы отражаетесь в каналах,
Вы сохраняетесь в анналах, —
И, сгорбясь, города ночные
Сжимают в кулаках речные
Свои аорты, и, как в воду,
С мостов мы смотрим — ищем броду,
И к небу обращаем лица, —
И ждем, чтобы дождю пролиться.
Ужели тучи обнищали?
Стихи, вы столько обещали!
Ужели засуха настала
И кровь из раны течь устала?
Зачем же реки не мелеют?
Зачем они челны лелеют,
И, ничего уже не знача,
Плывут по ним в долину плача,
Как древле, голова и лира,
Средь отвернувшегося мира?
31 июля 2002
Зачем закат нарочит,
Зачем закат нарочит,
И трубы в него торчат?
Все главное в мире — молчит,
Все важные вещи — молчат:
Весна, и дымы из труб,
Известные наизусть…
Душа не разлепит губ.
И не отвечает — Русь.
Безмолвен вечерний свет.
Молчат амфитеатры туч.
Мир заперт и сдан под ключ:
Кличь, дергай, — ответа нет.
Но с мира — какой и спрос?
И спрашиватели — где?
Молчит Иисус Христос
На Иродовом суде.
Не все ведь, что в мире есть,
Мы знаем по именам…
И ангел несет весть
По небу: мимо — и нам.
Немой, он трубит в трубу,
И каплют в слух, как роса,
Как миро в святом гробу,
Неслышные словеса.
Октябрь 2002
Чрез годы, вспять, не воспаришь
ВЫСОКАЯ ВЕСНА
(памяти весны 1973 года)
«Весна, весна, пора любви,
Как тяжко мне твое явленье…»
А. Пушкин
Чрез годы, вспять, не воспаришь.
Довлей, запрет, устам.
Весна! Ты высоко горишь,
Но ты осталась там.
Прозрачный гейзер в небеса,
Ты кораблям небес,
Как ветер, полнишь паруса, —
Там, в прошлом, годы чрез.
Смотри, подсохли пустыри,
И в шлюзы подовой зари
Вторгаются суда.
Ала поддонная вода.
Куда вплывают города?
А ты, душа, — куда?
Ноябрь 2002
Я везде прохожу насквозь:
Я везде прохожу насквозь:
Лишний гость — точно в горле кость.
Я — тот самый вынутый гвоздь,
От которого любят след.
Я исчезла в просторах глухих Европ,
Я стою у порога, где света сноп,
Не засвечиваться чтоб
И не застить собою свет.
Много Бог понасоздал, — тогда, и тут.
Откопать все это — не зряшный труд.
Это — подвиг, которого люди ждут,
Ну, положим, дождались, и?..
Дальше должен явиться кто-то другой,
Кто стоял бы в дому лишь одной ногой, —
Чтобы в доску свой, но в душе изгой:
Осмыслитель всея Руси.
Это буду не я: я — в своей волне,
Мои письма и письмена — вовне,
Я отхлыну, влача на своей спине
Припорожного сора горсть.
Так дивись, дивись моему письму.
Я бы жизнь отдала за тех, кто в дому,
Но уж так получилось, что есть Кому.
*
И есть, кому вынуть гвоздь.
март 2003
Сколько молчания, сколько покоя
Сколько молчания, сколько покоя
В тучах весенних, идущих рядами!
Ангел летит с подъятой рукою
Над городами.
Замер трагедии голос козлиный.
Наизготове небесные трубы.
Сколько покоя в весенних разливах
Эльбы, Невы, Енисея, Данубы!
Нету более места звуку.
Мир выруливает к затакту.
Ангел, не опуская руку,
Стоя движется вслед закату.
Крестопоклонное воскресенье 2003
Просеивать — бесполезно
«…В час вечерний, в час заката…»
Н. Гумилев
Просеивать — бесполезно
Песок из Святой Земли:
За каждой песчинкой — бездна,
И в бездне той — корабли.
Расплавленною зарёю
Плывут, как стихи, легки…
За каждой Святой Землёю —
Святые Материки.
Песчинку Иерусалима
Под веко, — не взвидишь дня…
За каждой святой Вселенной —
Сплошной океан Огня.
Туда, пилигримом сирым,
Откуда огонь сквозит,
Туда, разминувшись с миром,
Корабль, в цепях, скользит:
За верность провисшим звеньям, —
Хотя б и Огонь угас! —
Он платит исчезновеньем
Из поля зрения нас,
Оставшихся здесь, с простыми,
Петь песни и водку пить,
Пенять на пески пустыни
И на караван копить.
1 апреля 2003
Все, приплыли. Не помнишь причала?
Все, приплыли. Не помнишь причала?
Отплывал-то отсюда, поди…
Святость, это — конец и начало.
Жизнь — она целиком посреди.
Святость — альфа, она же — омега,
С марафоном на месте тире.
Святость — слаще сгущенного снега
В раскаленном июльском дворе:
В той пустыне, что не опустела,
Где, в пространство уставивши взгляд,
Бессловесные радости тела,
Словно суслики, молча стоят.
В той пустыне, где весел Иуда,
Где не гаснет коричневый свет,
И кричит мегафон ниоткуда:
‘Времени нет!’
июнь 2003,
день городского марафона
Небеса зачитали у человеков
ПРИСНИВШЕЕСЯ СТИХОТВОРЕНИЕ
Небеса зачитали у человеков
Книгу Грааля.
Вот лежит она в складке неба,
Соскользнуть на землю не может.
Слева — бескрайние облачные холмы с позлащенными лбами,
Справа — безбрежное синее море,
все в белых барашках.
Вот лежит она там
и никому не мешает,
И не то что о ней никто не помнит, —
Просто никто о ней и не знает.
То ли она — Голубиная Книга,
То ли не более чем один из ее списков,
Или же Голубиная Книга — список с Книги Грааля?
На закате приоткрывается складка неба,
И отщелкиваются на обеих книгах золотые застежки,
И пытаются обе книги
перевести себя в золотое молчанье,
В разливанное море лучей
Над судьбами человеков.
Июнь 2003
Нелюдимо это приримское,
Нелюдимо это приримское,
Тирренское море, —
Ни одной триремы,
Красное солнце тонет в тумане.
Я стою, отдирая от кожи
Щупальца Третьего Рима.
Впрочем, был только Первый, —
Я ловлю Историю на обмане,
На подделке, подлоге: свернули в марево Трои,
В поражение, на дремучую тропку Энея,
В сумерки, в вечный туман, а греческие герои,
Не оглядываясь, уплыли туда, где эгейская гладь синее,
На своих ослепительно белых судах,
всех, а не половинным списком,
В белый блеск победы,
в будущее Эллады.
Я согласна на Третью Элладу.
Третьеримским изыском,
третьеримским сыском я пренебречь готова,
Лишь гражданством, пожалуй, нет.
Пригодилось же Павлу.
‘О, яду мне, боги, яду’.
Или нет, с героями — скучно:
чересчур весомо и зримо.
Крит накрылся, а на фоне Крита Гомер — молодой дикарь и зануда.
Или уйти пешком в пустыню, на место будущего Иерусалима,
Натянуть там шатер — и уже ни ногой оттуда?
август-октябрь 2003
Я блуждала в сухой сосновой глуши,
Я блуждала в сухой сосновой глуши,
Я смотрела на тучи из недр травы.
Что мне Рим? —
— Рим канул на дно души,
Как монетка на дно фонтана Треви.
Как бы этой монетке на жернов не потянуть,
Как бы вместе с нею и миру не потонуть…
2001 — 2003
Заявка на венок сонетов
Заявка на венок сонетов.
Чу! — тьма о ночи возвестила.
Стоят над Питером светила.
Над Кельном — в ряд, над Шартром — в ряд,
А здесь — не в ряд, а так — стоят.
Под ними — бездыханный город,
Невою надвое распорот,
Весь — с островами, с потрохами:
Шуты, святые, хам на хаме,
Царь на коне, а конь на камне,
И кажет путь его рука мне,
Но я сперва спрошу у звезд:
Исакий мне заходит с тыла,
Стоят над городом светила,
И через бездну брошен мост.
2003
ЧИТАЯ ВОСПОМИНАНИЯ МАРИНЫ МАЛИЧ
ЧИТАЯ ВОСПОМИНАНИЯ МАРИНЫ МАЛИЧ
Как по левую руку да от Литейного моста
уж да как пробоина в нашей подводной лодке —
дырка в ноль, в никуда, и хлещет вода:
шесть крестовских месяцев Даниила Хармса.
Как он там умирал и умер от голода,
Воздух и разорвался.
Разорвалась и ткань времен,
а мы-то себе живем,
и дудим себе на его дудке,
веселые идиоты.
А когда мы учились в школе —
специально ездили к этой невидимой дырке: смотреть салют.
А дыра молчала,
забиралась в рукав,
исподволь облучала,
исподлобья смотрела: кто это такие тут.
За спиною Финляндский вокзал и броневик, на котором Ленин,
и ЦК Комсомола, где нужно знанье Устава.
Впереди, по левую руку, сплошной Пелевин,
то есть, хрустальный мир, то есть, Расстрельный Дом, и Дом Писателей — справа,
впрочем, он скоро сгорит,
и с моста видны мосты,
а по левую сторону, сзади, кирпичневые Кресты,
а над ними тучи, как провода, обвисли…
Но минута — и строятся башни,
и флот плывет по Неве.
«Разбуди меня сильного к борьбе со смыслами!»
А не хотите ли сзади бутылкой по голове?
Флот плывет, уплывает от набережной Дворцовой,
прочь, в нездешнюю высоту, — от воды свинцовой,
покидая обетованный, убитый город,
не желая в этом городе больше смотреть салют.
Мы — заткнем эту дырку тряпьем,
мы — привычные от начала,
нас рябая заря на руках качала,
и в музее Октябрьской Революции (справа, подальше) с экскурсией привечала.
Мы-то, может, и вылечимся.
*
А вот нынешние далеко не уйдут.
2001-2003, Петербург.
Как много нам дали сроку!
«…И где совопросник века сего?..»
I Кор., 1:20
Как много нам дали сроку!
А проку, мой друг, а проку?
Что было — ничем не стало.
А тело? Его так мало!
Скелеты лежат в раскопах…
А слово? — Его так скупо
Отмеривают в эмпиреях…
О поле! — Ты все в пыреях,
И в плевелах, и в проплешьях…
Да, мы обгоняли пеших,
Мы совопрошали время,
Мы сеяли в землю семя,
И семя в нас прорастало…
Но намолота — так мало!
Как насмех — пылинки, крохи…
И все же — дела неплохи.
Грядущему Левиафану,
Грядущему Бегемоту
И это, как соль на рану, —
Хоть что-то, мой друг, хоть что-то!
И, чье торжество поспело, —
Над тьмою в ночной трубе, — да,
Хотя б она всех и съела, —
И это уже победа.
2003
В бесконечном бездонном
В бесконечном бездонном
в совпадающем со Вселенной
мокром ночном ленинграде
сгорбившись и поднявши воротники
вдоль потусторонних улиц
освещенных нездешними фонарями
уходят люди
каждый из них совпадает со всей Вселенной
или даже больше нее
мироздание умещается в их кармане
их дневная жизнь
и дневная жизнь ленинграда
никакого значения не имеют
безвоздушный кафка
переполненные уродами вагоны метро
службы в бюро в кочегарках
мусор бирюльки тоска
ночью город равен Вселенной
и они уходят поднявши воротники
спрятав руки в карманах
в направлении к окончанию тысячелетья
где мерещится хоть какой-то рассвет
но попробуй переживи четыре часа утра
вот они и не переживут
я стою на балконе девятого этажа
мне одиннадцать лет
я беззвучно кричу им с башни
оглянитесь эй эй прихватите меня
прихватите меня я с вами я с вами
но они не слышат
да и если бы слышали не оглянулись
как же как же нужна я кому-то
(это впрочем только с маленькой буквы…)
грустные люди уходят поднявши воротники
мимо бетонных заводов ночных заборов
под дождем без зонтиков руки в карманы
я смотрю им вслед с перекрученным сердцем
кто-то будет вот так вот когда-нибудь провожать и меня
уходящую в ночь неизвестной сырой дорогой
в глубину изменившегося петербурга
1984 — 2004
Мы были зеленым виноградом,
Мы были зеленым виноградом,
И я бы спела вам песню
Про виноградаря и его привычки.
Вот нас топчут босые ноги.
Мы меняемся, и с тоскою
Бродим в амфорах у дороги,
Врытых в землю Его рукою.
Будет ли вино — неизвестно.
Выпьют сразу — или нескоро?
У алтаря пригубит невеста
Или спрячут в подвал собора?
Виночерпий нас разливает…
Зрелость, горечь и значат — спелость.
Для себя вино — не бывает.
А ему бы того хотелось.
Варианты — уксус и пена.
И спроси себя: рад ли? рада ль?
Надо быть тем, что есть, бессменно.
Значит, так решил виноградарь.
1987-2004
Скорый поезд по весям мчит (МОЛЧАНИЕ)
МОЛЧАНИЕ
1.
Скорый поезд по весям мчит.
За окном его все молчит
И уносится. Склады, стада коров…
Неизменна лишь полоса холмов.
И она молчит. И томят меня
Острова молчания в шуме дня:
Впереди. У локтя. И за спиной.
Это просто так, или это пришли за мной?
Или, может, они обо мне не знают? Каждое — о своем.
Мир стоит на молчании и молчаньями прослоен.
На молчаниях разных вещей и не-вещей.
Мирно — щука молчит, и страшно молчит Кощей.
Вот сигнальных костров за речкой восходит чад.
А кометы, затменья? Случаются — и молчат.
Только все же молчание — прерогатива небес.
Не молчи. Шуми, как трава и лес.
2.
Мой поезд по равнине мчит.
Пейзаж в окне, летя, молчит.
Холмов печальная гряда
В окне — как слово «никогда».
Места, в которых нам не быть!
Их плащ вдали от нас влачим.
Их не согреть. И с рук не сбыть.
Зачем они? И то: зачем
Мы видим их в окно? Куда
Ведет нас это «никогда»?
Оно от нас защищено:
На то в вагоне и окно.
Есть области, где нас не ждут,
Где нам излишне быть. Не жгут
Там свет для нас. Там нет судьбы.
Ни «может быть». Ни «если бы».
Жизнь — минеральная вода:
В ней пузырится «никогда».
И все, что слышно в пузырьках,
Для нас — молчание. В веках
Твердеют капсулы пустот.
Их гипсом не зальешь. Не тот,
Как говорится, геопласт.
Он раскопать себя не даст.
Не все Помпея, где нас нет,
Где полости под слоем лет.
Есть и другие города
Под пеплом слова «никогда».
3.
Мир на что похож? На пиниевый лес
Где-нибудь возле Рима. В Европе святых чудес.
Пиния — не лавр, не ольха, из нее не совьешь венок.
Собирается мед на иголках, а мусор веков — у ног.
Молча указывает ангел: имеешь глаза — смотри!
Поднимаются вверх пузырьки времен с молчаньем внутри.
Нас, как кроны пиний, мир несет на весу.
Много в мире молчаний. Они — озера в лесу.
4.
Не вы Меня выбрали, а Я вас.
Молчание холмов. Молчанье деревень.
Молчание певцов, которым стало лень.
Молчание зарниц. Молчанье вешних луж
И отражений в них.
И фраз с частицей «уж».
Уж вечер наступил. Уж зажигают свет.
Молчанье того, что нам не смотрит вслед.
Робея перед ним, я никну головой.
Ему б фонарь в глаза. Но бесполезен свет.
Свет — вслух. Свет — вперекор молчанию дорог.
Молчанию о всех, кто шел и изнемог.
Молчанию пустынь, когда прошел самум.
Молчанию детей, принявшихся за ум,
Усевшихся в углу… Молчанью быстрых туч,
Перебирающих в себе последний луч.
Молчанью городов (любой — многоочит),
Молчанью тех, кто смолк: молчание — молчит.
Молчание крестов и линий на руке.
Излучин и кустов и ряби на реке.
Молчание костей. Молчание планет.
Молчание всего, чего на свете нет.
Молчанье — это брешь и в мирозданье — течь.
И Выбравшего нас неслышимая речь.
Оно — порочный круг. Пещера в никуда
Или в подземный мир, где плещется вода:
Молчанье ледников. Молчанье дальних сёл.
Молчание всего, за чем таится ВСЁ.
Молчание светил в окошках поездов.
Молчание гвоздей, ползущих из пазов.
Опять-таки, озер. Заснеженных плато.
А мы — нас как бы нет. Мы — под углом. Зато
О всем, что в мире есть, но не включает звук,
Мы — те, кто не молчит
и размыкает круг.
март 2004
Пузыри ли на месте церквей? (СЕМИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ)
СЕМИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ
Пузыри ли на месте церквей? Там до неба крапива.
Пузыри ли в просторах небес? — То душа разрастается криво.
Кто подвяжет её, кто в незнаемом дыры зачинит?
То ли всё это — после конца, то ли — в самом зачине.
Мы и сами собою страшны, и как дети увечного века.
Как бы нам раздобыть себе посох и стать человека?
Всё, что было святого, почти опустело.
Прячет пИнгвин в расщелину жирное тело.
Кто сказал — можно жить? можно выжить? — Предатели звука,
Извращенцы, торговцы сердцами, прощатели слизи,
Отыскавшие в царстве ее сухие местечки
И танцующие на них, как пьяные на карнизе.
1986-2004
По тонкому льду над морем слез,
По тонкому льду над морем слез,
По цветной тафте на черном шелку…
Вот орел пролетел и кого-то унес.
И еще раз убыло нашего полку.
А унесеный сидит в гнезде на верху скалы,
Озирается среди туч.
И клекочут в ухо ему орлы
О неведомых тайнах снегов и круч.
Мы не будем браться за руки,
это здесь ни к чему.
Наша связь должна быть прочнее —
не всех же возьмут орлы.
Жалко бывшей жизни в узорчатом терему.
Да и то, попривыкла у печки курлыкать свое курлы.
И, казалось бы, не подличала, не крала…
Почему же мой терем стоит на песке из слёз?
Это видно только тому, кто в когтях орла.
* *
Но для этого надо, чтобы орел унес.
2004
Мы высвобождаемся с каждым прожитым годом
«…И напита их от тука пшенична,
и от камене меда насыти их…»
Псалом 80
Мы высвобождаемся с каждым прожитым годом,
И кажется — мир вокруг все меньше знаком.
Нас кормят пшеничным маслом, каменным медом,
Небесным хлебом, пророческим молоком.
И ясно видишь, лишь только разлепишь веки
И заговоришь языком умерших, что ВСЯ — не долга,
Что слишком медленно текут молочные реки
И слишком тряски кисельные берега.
2004